Фантастика

О'кей, вышел Роб во двор и провел Эксперимент-2: на миг встретился глазами с дворником и засек по часам, сколько времени слышит чужие мысли без визуального контакта. Оказалось, что если отключиться от посторонних звуков и малость поднапрячься, то довольно долго – целых 25 секунд. Так что наслушался и про собак, которые гадят где ни попадя, и про их хозяев, которых надо бы мордой в собачье дерьмо, и про какого-то Лифанова, который если сегодня не отдаст трояк, то надо ему рыло начистить. Робу сейчас всё было интересно, даже про Лифанова.

Осмелевший и охваченный исследовательским драйвом, он вышел на людную Новогиреевскую улицу, с жадным любопытством заглядывая встречным в глаза.

Ни единого сбоя! Если удавалось перехватить чей-то взгляд, в нем непременно мелькала зеленая искра и тут же раздавался внутренний голос.

Многое из подслушанного было непонятно. Оказывается, большинство людей думают коротенькими обрывками фраз, отдельными словами, причем довольно часто словами несуществующими, очевидно, придуманными для семейного, а то и вовсе сугубо личного употребления. У Роба в его внутреннем, не предназначенном для посторонних лексиконе тоже имелись такие словечки. Например, «крыс» – это про человека с неприятным, хищным фейсом. Или «ляка» – про фигуристую герлу. К примеру, подслушал бы кто-нибудь, как он вон про ту парочку подумал: «Такая ляка, а с таким крысом», тоже ни фига бы не врубился.

Поразительней всего было то, что люди совершенно не чувствовали, что встречный паренек копается у них в головах. Даже жалко их стало, дурачков доверчивых. Понятия не имеют, как это опасно – подставлять свой взгляд чужому человеку.

Один встречный оказался прибалтом – не то латышом, не то эстонцем. Его внутренний голос Роб тоже услышал, но ни банана не понял, лишь уловил общее ощущение тревоги и выхватил слово «прокуратура». Выходит, люди думают на определенном языке?

Чтобы проверить, специально съездил на улицу Горького, к гостинице «Националь», и долго топтался там, подслушивая иностранных туристов. Расстроился, потому что в англоязычных мыслях почти ничего не разобрал, несмотря на спецшколу.

А потом приключилось одно событие, вроде само по себе малозначительное, но произведшее в жизни Роберта Дарновского прямо-таки революционный переворот.

Возле «Националя» подошел к нему человек в штатском, взял за рукав:

– Ты чего тут маячишь? У иностранцев шмотки клянчить собрался? А ну дуй отсюда. – Потом незнакомец вдруг сбавил тон, фальшиво улыбнулся. – Или я зря на тебя бочку качу? Может, просто знакомого ждешь?

Но, посмотрев ему в глаза, Роб услышал: «Интеллигентик, такие по мелочи не фарцуют. Не шурши, товарищ лейтенант. Тут, может, щука. Не спугнуть. Третьего вызвать, этого в отделение и потрясти».

Что такое на внутреннем языке товарища лейтенанта означало слово «щука», Роб не знал, но догадался – наверное, «серьезное дело» или «крупная добыча». Ну, а про «третьего» ясно.

– Дяденька, я хотел значок поменять, – прикинулся Роб идиотом и ткнул пальцем на лацкан куртки, где у него всегда висела эмблемка «Спартак». Болельщиком Дарновский не был, в гробу он видал футбол, а значок носил, чтоб новогиреевская шпана, сплошь спартаковские фанаты, не приставала.

– Я тебе поменяю. – Взгляд лейтенанта потух, мысль же прозвучала следующая: «Ёлки, до обеда еще два часа». – Вали отсюда. Чтоб больше я тебя тут не видел.

Так Роб, во-первых, избежал крупной неприятности, а во-вторых, дотумкал, что Дар, если применять его с толком, способен приносить практическую пользу. Даже странно, что очевидную вещь он сообразил не сразу, а ведь считал себя умным.

И тут в голове десятиклассника началось такое броуновское движение, что он утратил сон и аппетит.

Следующие четыре дня он не выходил из дому, с утра до вечера разгуливая по комнате и натыкаясь на стены. От перспектив захватывало дух. С умением читать чужие мысли и видеть всякого человека насквозь можно было достичь многого, очень многого.

На пятый день Роб объявил мамхену:

– Всё, хорош бездельничать. Я здоров. Завтра пойду в школу.

Закат Солнцева

На встречу со свидетелями его колиногорского конфуза Роб шел, стиснув зубы. Нарочно дождался звонка – не хватило храбрости войти в класс до появления учителя. Вся надежда была на то, что история с катастрофой как-то поумерит пыл насмешников. Для пущей жалости любовник леди Кулаковой забинтовал себе голову, а руку повесил на черную перевязь (это уже для импозантности).

Постоял минуту перед дверью, собираясь с духом. Постучал.

– Ну кто там еще? – раздался суровый голос Бориса Сергеевича. – Входи. А если бы ты на поезд или самолет опоз…

Но, увидев просунувшийся в щель забинтованный лоб, учитель смягчил выражение лица.

– А-а, Дарновский. Выписали? – Видно было, что хочет человек сказать что-нибудь сочувственное, но не умеет. Такой уж Борис Сергеевич был сухарь, недаром его прозвали Тутанхамоном. – Ладно, будем надеяться, до свадьбы заживет, – неуклюже пошутил он, проявив чудеса человечности.

– Не успеет, – громко сказал с места Петька Солнцев. – У Дарновского свадьба совсем скоро. С одной леди.

Роб помертвел. Этого-то он и боялся. Неужто весь класс в курсе его позора?

Однако фыркнул только Сашка Луценко, солнцевский прилипала. Больше никто даже не улыбнулся, в том числе из бывших на Регинкиной даче. На Роба и его липовые раны смотрели сочувственно, а кое-кто из девчонок жалостно сморщился.

А чего это Солнцев так нарывается, подумалось вдруг Робу. Странно. Все-таки одноклассник, можно сказать, с того света вернулся. Что-то тут не так.

Он внимательно посмотрел в улыбающуюся физиономию обидчика. Один глаз Солнцева вызывающе подмигнул, потом оба глаза сверкнули, и раздался прерывистый голосок, тоненько прошелестевший: «Знает или нет? Фигня. Откуда ему».

– Знаю, знаю, – вслух сказал Роб и тоже подмигнул, хоть так и не понял, чего Солнцев боится.

Петька заморгал. Ага! В десятку!

– Что ты знаешь? – рассеянно спросил Борис Сергеевич. – Садись за парту. Продолжим урок. Итак, начнем, как обычно, с блиц-опроса по хронологии.

Дарновский занял свое место, но вправо, где сидела Регинка, пока не смотрел. Для этого надо было собраться с мужеством.

С исторической наукой успехи у Роба были хуже, чем с остальными предметами. Производительные силы, производственные отношения, классовая борьба – это еще ладно, но на зубреж дат память у него была неважнецкая. Кроме того, имелось у него нехорошее подозрение, что Борис Сергеевич собирается засадить ему во втором полугодии (а стало быть, и за год) четверку, и тогда прощай, медаль.

Когда учитель, подняв глаза от журнала, спросил:

– Добровольцы есть? – Роб сразу поднял руку.

– Хм, безумству храбрых, – промурлыкал Борис Сергеевич, глядя на него поверх очков своими серыми глазами. – Ну-с, Сан-Стефанский мир.

«Восемьсотсемьдесятвосьмой», – тут же проговорил мягкий, с подсюсюкиванием голос.

– 1878-й, – уверенно произнес Роб.

И дальше пошло как по маслу: задавая вопрос, учитель мысленно давал на него ответ. Чего проще?

– Восстание Пугачева?

– 1773–1775.

– Отлично. Отмена крепостного права.

– 1861.

– Может, и число вспомнишь?

– 19 февраля.

– Ну, а… взятие Измаила?

– 1790-й.

– Молодец. Я вижу, Дарновский, авария твоим мозгам только на пользу пошла.

А сюсюкающий голос прибавил: «Пятерку, конечно, пятерку, и пошел он к черту. Это подонком надо быть. Парень чудом жив остался».

Борис Сергеевич, насупившись, поставил в журнале закорючку, а Роб призадумался: кто «он»? Неужели директор? Это он требует от Тутанхамона, чтоб поломал Дарновскому медаль? Так-так, учтем.

Весь остаток урока он готовился к тому, чтобы встретить взгляд Регины. Что он там прочтет? Жалость? Насмешку?

И как только прозвенел звонок, решительно повернулся вправо.