Прощание с колхозом

– Это он за магарычом приходил?

– Конечно. Он бензину мне наливал и справку отвозил в сельсовет.

Я покачал головой, и мать меня поняла.

– А как же, сынок, – сказала она. – Без этого никуда. Без пол-литры – никак. Я и говорю, дрожжей матери, дрожжей везите. Такая жизнь пошла, без поллитров одинокой женщине жить невозможно.

А потом еще гости нагрянули. Мы уж из кухни ушли, телевизор глядели, когда загремели воротца и на крыльце застучали. Мать пошла отворять. А мы с места не тронулись. Слышали голоса: женский вроде, плачущий, и низкий, мужской, и материн. Слышали, но не особо прислушивались, мало ли дела какие. Но потом мать вошла и позвала нас:

– Выйдите, ребята. К вам пришли, по делу. Вы их знаете.

Пошли мы на кухню. Ночных гостей я не знал. Может, и видел раньше, но забыл.

Мужик был старый, не по-деревенски лысый и в очках, изрядно выпивший.

Мать пыталась его к столу усадить, на табуретку, к свету, а он возле печки устраивался, на полу и твердил свое:

– Я в грязном… с работы… здеся, здеся….

– Говорю ему, не ночьми надо, а по свету, по-людски, – оправдывалась жена. – А он, как спасовская нуда, пошли и пошли. Выпил, чего с ним!

– Не беда, – успокаивала ее мать. – Мы не ложились.

– Вот… – вытащил мужчина пачку бумаг. – Вся канцелярия. Помогите, ребята. А что не ко времени, простите. Я сроду до ночи работаю. Летом на плантациях, зимой на ферме. Помоги, сынок. Я тут принес… – из кармана пиджака он вынул поллитровку и протянул мне.

Я засмеялся, а мать кинулась к гостю.

– Ну зачем? К чему? Убери. Они не пьют.

– Выпьют, – убежденно ответил мужик. – В дело оно…

– Ты и без дела мимо рта не проносишь, – укорила его жена. – Пришел бы вот трезвый, по-хорошему…

– Да я, може, оттого и выпил. Меня горе нудит. Жизню прожил, а паспорта не заслужил. Чего ж я – никудовый или полоумственный? Я войну прошел… И всю жизню работал, – бросив возле печки бумаги свои и бутылку, мужик достал табак, свернул «козью ножку» и засмолил.

– Конечно, обидно, – поддержала мать. – Всем паспорта дают, а ему никак. Туды-сюды кинется, а нашего брата не дюже привечают.

Я взял бумаги и к столу их понес, к свету.

– Военный билет у него есть… и тама годы указаны, – объяснила жена. – Сельсовет требует паспорт, а его не дают. Метриков не хватает. В город, говорят, пишите. Мы писали, а оттуда говорят, на месте разберитесь. А в загсе одно талдычут… И людей собирали, свидетелей – всё одно…

Дело было вроде понятное. В военном билете год рождения стоял. И чего еще надо?

– Значит, не дают паспорт?

– Не дают, – шмыгнул носом мужик. – Всем подавали, кому и не следовало. А мне ни в какую.

– Ну и Господь с ними, – весело сказал я. – Не дают, и не надо. Зачем он вам?

– Ты чего? – попеняла мне мать. – Нынче всем выдали, все при документе.

– Все получили, – подтвердил мужик, и вдруг лицо его сморщилось, и он заплакал. – У всех паспорта… А я всю войну… Всю жизню на ферме… А они – сучки крашеные… – Он плакал и сморкался, и такое горе было на лице его, что я понял неуместность своей шутки. Нужен был человеку паспорт.

– В партком надо сходить или в военкомат. Пусть займутся.

– Кто нас, сынок, слухать будет? Да и когда ходить? Я – на ферме. Спроси у жены, с утра до ночи. Ты уж бумагу какую напиши. Прямо в Москву. Нехай знают, – вытирал мужик слезы.

Я недолго подумал и бумагу написал.

Мать была очень довольна. Поздние гости ушли, а она все говорила о них, хвалила.

Забегая вперед скажу, что паспорт нашему ночному гостю выдали. Нужен был всего лишь один, вовсе не властный телефонный звонок. И пригласили, хоть и не извинились, но паспорт выдали.

А тогда, вечером, мать просила:

– Помогите, ребята… Нас, деревенских, всяк нижет. А вы все же в авторитете. Обещалась еще Валя Силяева прийти. Спрашивалась ныне у меня. А може, забоится. Пенсию ей не дают. Третий год не может ничего сделать. Поедет… Чегой-то не так… Вроде все сделает, а ее опять возворачивают. А она воевала. И хорошо работает, сына одна воспитала. И не может добиться. Выпьет с горя, я уж ее не осуждаю, выпьет и слезьми кричит: когда же моим рученькам роздых будет…

Мать говорила и сама чуть не плакала, о Валином ли, о своем…

Сидели мы допоздна. Сначала втроем. А потом, когда мать улеглась, вдвоем с товарищем. Говорили, говорили…

Сколько их, этих разговоров… В колхозе, в районе, в столице, в газетах, в журналах. Сколько мыслей! А проку?

Как и все грешные, пытаюсь я понять, в чем дело. И все чудится мне, что ответ простой и где-то рядом, да мне он не дается, человеку в селе стороннему. А потому часто задаю я сельским людям один и тот же глуповатый вопрос: в чем дело? почему? что случилось? Ответы самые разные.

– Хозяина нет – товар плачет.

– Начальству оклады твердые положили, они и не горятся.

– Позапились все, работать не хотят.

– Техники мало.

– Техники много, некому с ней совладать.

– Никто об деле не хочет думать.

– Крестьянская жизнь, сынок, тяжельше нет.

Последнее изречение принадлежит Елене Федотьевне, матери моего товарища. Она всю жизнь на хуторе, в колхозе.

Теперь вот, который уже год, говорят о Нечерноземье. О проблемах его, о новых путях, о подъеме. А я каждый раз, когда говорят или пишут о землях вологодских, вятских, новгородских, которые надо от леса очищать да мелиорировать, раскислять, удобрять и прочее, сразу вспоминаю вот этот хутор, на котором сейчас этот колхоз. Чистый, метровый чернозем. Чего, кажется, еще надо? Золотая земля. Здесь ведь, считай, никогда не видели голода. Поселились тут люди издавна, веками жили и кормились и кормили других, и только от земли.

Богатейшие станицы: Урюпинская, Михайловская, Староаннинская… Их земли – золотое дно. И сейчас они те же, черпай и черпай. Поглядишь, как сияет отваленный пласт земли вороньим крылом, – душа радуется.

Но что-то тронулось и шатнулось. Взять наш колхоз, в котором я теперь. Еще в недавние времена колхоз-миллионер. Две с лишним тысячи работников.

Теперь в долгах. Раньше, в шестидесятых годах, коров было меньше на треть. Но получали молока от них больше чуть не вдвое. Теперь же упали удои до 1400 кг от головы против 2500 в семидесятом.

И только ли наш колхоз? Нет. Весь район в течение последних пяти лет не выполнял планы по продуктивности скота и птицы. Видимого роста урожайности практически нет, так и застыл он где-то на 15–17 центнерах.

Но вернемся к нашему колхозу. Теперь долги у него миллионные. Говорят, всему виной молочный комплекс, который обошелся в три с лишним миллиона. Плачут с ним два года. Конца слезам не видно.

Без раздумий ткнул кто-то пальцем в безлюдный хутор. Вырос комплекс. Согнали тысячу голов. Чем их кормить? Кто будет ухаживать? Прошлой весной эти несчастные коровки ели прелую солому. Телятам на комплексе вообще места не нашлось. Падеж. Удои по полтора литра на круг. Комиссии. Оргвыводы. Выездные суды.

А что проку? Никаким судом в пустой хутор людей не загонишь. И переселенцами не спасешься. Ушли коренные, с родины. Значит, была причина. Пришлые скорей уйдут. И кормовую базу для тысячи голов в одночас не создашь. Об этом нужно было думать раньше.

Но думала ли та властная рука, которая указывала, где комплексы ставить? Вряд ли. Она лишь крестики чертила. Вот и стоят теперь посреди степи овцеводческие комплексы, построенные неизвестно зачем. Стоят комплексы для бычков, для телочек, молочные и всякие другие. Отдачи нет. И вовсе не потому, что комплекс – дело худое. Нет. Семь раз отмерь, один раз отрежь – хозяйское правило, нынче забытое.

Хозяйское… Хозяин. Подумайте, мыслимое ли дело: посреди вашего двора, на ваши кровные деньги что-то строят, вас не спрося, а вы молчите. Возможно ли это? Выходит, возможно. Но почему молчали доярка Карахтинцева и чабан Акимов? Ведь это им строили, на их земле, за их деньги? Почему они смолчали перед тем дядей, чей указующий перст…