Английская мята

В саду они меня не трогали.

Там есть такая цементная лавочка и еще кустики ангельской мяты, это мое самое любимое растение. Ее можно есть, она растет на островах, где живут овцы. И знаете, какая мысль приходила мне в голову? Что эта ангельская мята – полная противоположность мясу в соусе. Должна признаться, что иногда, сидя на этой самой цементной лавочке, я чувствовала себя ужасно умной. Чем больше я там сидела, неподвижно, спокойно, тем больше умных мыслей приходило мне в голову.

– Откуда вы знаете?

– Такое всегда знаешь.

Теперь все это кончилось. Теперь я стала только той, кого вы видите здесь, – и никем больше.

– А кем вы были в саду?

– Той, кто останется после моей смерти.

– Вы сказали, что, несмотря ни на что, все-таки ели это мясо в соусе.

– Ну да, так я вам и сказала.

– Скажите, а много вам приходилось делать такого, что бы внушало вам отвращение и в то же время нравилось?

– Случалось.

– И чем же вам это нравилось?

– Я же вам уже сказала. Мне это нравилось в том смысле, что я могла думать об этом потом, когда сидела в саду…

– Каждый день об одном и том же?

– Нет, никогда… всегда по-разному.

– А вы мечтали когда-нибудь о другом доме?

– Нет, я думала о доме, который был здесь, рядом.

– Но только чтобы там не было их?

– Без них?.. Нет, они были там, у меня за спиной, в этом доме… без них – нет, без них я бы не смогла…

Я пыталась найти какие-то объяснения, такие объяснения, которые никогда не приходили мне в голову прежде… а они все время были там, у меня за спиной.

– И что же вы пытались объяснить?

– Ах, всего не скажешь, столько разных вещей.

Я не помню, как прошла моя жизнь. Я любила того полицейского из Кагора. Вот и все, что было. А кому это нужно, чтобы я сидела в тюрьме?

– Никому – и всем.

– У вас может создаться впечатление, будто меня это очень волнует, но на самом деле мне совершенно безразлично. А мой муж… он говорил вам что-нибудь о том полицейском из Кагора?

– Почти ничего.

– Он даже не догадывается, как я его любила. Посмотрите, вот она я, все такая же, какой вы видите меня сейчас, и представьте, мне двадцать пять, и меня любит этот замечательный мужчина. В то время я еще верила в Бога и причащалась каждый день. Работала в нашей молочной лавке, а он по-семейному жил с одной женщиной, как с женой, вот почему я поначалу не хотела с ним встречаться… из-за этого. Тогда он взял и бросил эту женщину. Мы любили друг друга как помешанные целых два года. Безумно, другого слова и не подыскать. Это он разлучил меня с Богом. Я не слушала никого, кроме него, он был для меня всем… И вот настал день, когда у меня уже не стало Бога, только он один – он один, и больше никого. А потом наступил другой день, когда он обманул меня.

Он припозднился. Я ждала его. А когда наконец вернулся, глаза у него блестели, и он все говорил, говорил без остановки… Я глядела на него, слушала, как он рассказывал, что дежурил на посту, только что вырвался, чем занимался, все это вранье, я глядела на него, а он говорил все быстрей и быстрей, потом вдруг замолк… а мы все глядели, глядели друг на друга, глаза в глаза… И небо рухнуло.

Я вернулась в молочную лавку. А потом, три года спустя, встретила Пьера Ланна, и он увез меня в Париж. Детей у меня не было.

И вот теперь я все думаю, а что же было потом, как прожила я свою жизнь с тех пор…

– И что, неужели с тех пор вы так ни разу и не встречались с тем кагорским полицейским?

– Нет, встречалась один раз, в Париже. Он тогда специально приезжал из Кагора, чтобы увидеться со мной. Явился ко мне, когда мужа не было дома. Привел в какую-то гостиницу возле Лионского вокзала. Мы поплакали с ним вместе в гостиничном номере. Он хотел, чтобы я вернулась к нему, но было уже слишком поздно.

– Что значит, слишком поздно?

– Слишком поздно, чтобы любить друг друга так, как мы любили когда-то. Теперь нам только и оставалось, что поплакать обнявшись. В конце концов, хочешь не хочешь, мне все-таки удалось вырваться, высвободиться из его объятий, оторвать его руки от своей кожи, он никак не хотел меня отпускать. Оделась в темноте и убежала прочь. Да, удрала от него и вернулась домой, успела буквально за несколько минут до возвращения мужа.

Мне кажется, после этого я уже думала о нем гораздо меньше. Вот в том гостиничном номере возле Лионского вокзала мы и расстались с ним навсегда.

– Когда это произошло, Мария-Тереза Буске уже жила вместе с вами?

– Нет, она приехала год спустя. Муж специально ездил за ней в Кагор. Он привез ее седьмого марта сорок пятого года, ей тогда было девятнадцать. Это было воскресным утром. Я видела, как они шли по проспекту Республики, сидела в саду. Издали она казалась нормальной, как все. А вблизи – немая. Правда, она все понимала по губам. Но ее никогда нельзя было позвать, надо было обязательно подойти и тронуть за плечо.

В доме было тихо-претихо, особенно зимними вечерами, когда школьники разбегались по домам. В семь вечера из кухни начинали доноситься запахи, вот так мы и жили… Она всегда добавляла в свою стряпню слишком много жира, и запахи разносились по всему дому, от них нигде нельзя было скрыться.

Зимой я не могла уходить в сад. А вы не расспрашивали людей в Виорне, что они думают об этом убийстве?

– Расспрашивал. И Робера Лами тоже.

– Как хорошо, что он есть на свете.

И что же они вам говорили?

– Говорили, что ничего не понимают.

– Знаете, когда меня увозили в полицейской машине, я забыла в последний раз взглянуть на Виорн. О таких вещах как-то не думаешь. Все, что осталось у меня перед глазами, – это ночная площадь, по ней медленно уходит Альфонсо… он курит и улыбается мне.

– Люди говорят, будто вы имели все, чтобы быть счастливой.

– У меня было сколько угодно свободного времени, того, что получал муж, вполне хватало для безбедной жизни, да и у меня тоже были свои доходы, от дома в Кагоре, – вы, наверное, уже и сами об этом знаете, ведь так?

– Да, знаю. А иные говорили, будто все время ждали чего-то в этом роде.

– Надо же, подумать только…

– Скажите, а сейчас вы чувствуете себя несчастной?

– Да нет. Скорее счастливой… еще чуть-чуть, и я была бы совсем счастлива. Будь у меня тот сад – я впала бы в полное счастье, да только они ведь никогда мне его не вернут, а я… я предпочитаю такую жизнь, так даже лучше, эта тоска от разлуки с моим садом… потому что теперь мне ведь надо все время быть начеку, следить, как бы не допустить какой оплошности.

А будь у меня мой сад, это было бы невозможно… это было бы уже чересчур.

Так что же они говорили?

– Говорили, что у вас было все, чтобы быть счастливой.

– Что правда то правда…

В том саду я думала о счастье. Я уже совсем-совсем позабыла, о чем же это я там думала, сидя на той лавочке. Теперь, когда все кончено, я уже больше не понимаю, о чем думала тогда.

А Робер, неужели и он тоже говорил, будто у меня было все, чтобы быть счастливой?

– Нет. Он сказал: «Кто знает, может, сложись у Клер жизнь иначе, все было бы совсем по-другому».

– А как иначе, он не сказал?

– Нет, не сказал.

– Тогда мог бы и промолчать, какая разница…

А Альфонсо? А он что сказал?

– Сам я с Альфонсо не встречался. А на следствии он не сказал почти ничего. Похоже, он не очень ясно представлял себе, какая вы на самом деле.

– Странно, что Альфонсо ничего не сказал… ведь кто-кто, а уж он-то знал, что думать об этом убийстве.

– Вам приходилось говорить с ним об этом?

– Да нет, мне бы такое и в голову не пришло, конечно, нет, да и что мы бы могли сказать друг другу? Нет, просто, понимаете, когда целых двадцать два года, изо дня в день видишь Альфонсо, говоришь с ним, пусть всегда одно и то же – добрый день… добрый вечер… – все равно что-то да остается.