Английская мята

– Она что, всегда была молчуньей, или иногда случалось – разговорится, и уже не остановишь?

– Да, бывало и такое. Как и со всеми нами. Но должен признаться, никто никогда всерьез не прислушивался к тому, что она верещала в такие минуты.

– И все-таки что же это было?

– Ах, да ерунда всякая, все, что взбредет ей в голову. Впрочем, я ведь уже, кажется, говорил вам: какие-то выдуманные разговоры с несуществующими собеседниками… В общем, ничего такого, что представляло бы для нас хоть какой-то интерес.

– Для нас? Кого вы имеете в виду?

– Я имел в виду Марию-Терезу, себя, завсегдатаев кафе Робера.

– А как насчет Альфонсо?

– Вот Альфонсо – совсем другое дело, пожалуй, ему это было даже интересно. Она рассказывала ему все, что видела по телевизору. Мы оставляли их вдвоем, пусть себе развлекаются как могут…

Вы, конечно, уже знаете, что мы захаживали в «Балто» почти каждый вечер – вплоть до дня убийства. Потом целых пять дней я туда не показывался, мне было слишком не по себе. Ей тоже не хотелось.

И вдруг через пять дней к вечеру, часов в семь, она является домой и говорит, что ей пришла охота сходить к Роберу.

– Это было в тот самый день, когда газеты впервые написали о виорнском убийстве?

– Нет, на другой. Мне показалось, будто она понемногу возвращается к жизни. Когда мы уже совсем было собрались выйти из дома, она предложила мне пойти вперед – мол, у нее еще есть какие-то дела, она меня догонит. Вы уже, конечно, догадались, что ей просто нужно было упаковать тот самый чемоданчик?

– Понятно.

– Должен признаться, когда она выбросила в колодец транзистор, я обратился к врачу и попросил его прийти осмотреть ее. Ей я об этом ничего не сказал. Он должен был зайти на этой неделе. Я подумал, что на сей раз мне придется принять какое-то решение.

– Эти пять дней, между убийством и ее признанием вечером тринадцатого, она с вами почти не разговаривала, ведь так?

– Практически нет. Даже не заметила, когда я проходил мимо нее через сад, возвращаясь с работы. Я стал для нее совершенно посторонним, будто мы никогда и не были знакомы.

– Она ведь и очки ваши выбросила в колодец?

– Да, и свои тоже… Уверен, там же исчез и ключ от погреба. Его так и не удалось отыскать.

– Это она сама призналась вам в этом?

– Да нет, просто я заметил из окна столовой, как она выбрасывала очки. А насчет ключа, этого я не видел.

– Как, по-вашему, почему она выбросила очки?

– Раньше мне казалось, будто она сделала это, чтобы помешать мне читать газеты, вернее, узнать из них о том, что в Виорне произошло убийство. Теперь же думаю, что у нее была еще и другая причина.

– Чтобы дополнить катастрофу, не так ли?

– Скорее, чтобы… изолировать себя от внешнего мира, что ли, вот слово, которое приходит мне на ум…

– Она сказала следователю, что якобы просила Альфонсо помочь ей выкинуть в колодец телевизор.

– Но вы ведь знаете, что это ложь?

– Да, знаю.

– Она тащила телевизор по коридору, мимо двери в комнату Марии-Терезы, закрыв его каким-то тряпьем, кажется, своей старой юбкой.

– Да, знаю. Но как, по-вашему, почему она выдумала эту историю насчет Альфонсо?

– Может, у нее была мысль обратиться к нему за помощью, а потом ей казалось, что так оно и было на самом деле? Или же она и вправду попросила его, а он, естественно, отказался. Других объяснений я не вижу. А сам Альфонсо, что он об этом говорил?

– Он сказал, что все это ее выдумки, что она сроду не обращалась к нему с просьбами такого рода. Но факт остается фактом: если уж ей и пришло бы в голову обратиться к кому-то с подобной просьбой, то только к Альфонсо и ни к кому другому, вы согласны?

– Да, это несомненно. До сих пор не пойму, откуда у нее взялись силы дотащить телевизор до коридора. Я вышел за хлебом. А когда вернулся, телевизор уже стоял в коридоре.

– А вы что-нибудь сказали ей об этом?

– Нет, просто поставил его на прежнее место. В тот день она даже не заметила. А на другой ее арестовали.

– А когда Альфонсо сказал, будто все это ее выдумки, как вы думаете, мог он солгать или нет?

– Мог.

– А Робер, и он тоже мог бы солгать таким же манером?

– Нет, так мог поступить только Альфонсо. Он относился к Клер с какой-то особой нежностью, что ли… Всякий раз, когда он видел ее, лицо у него расплывалось в такой улыбке, что тут уж не ошибешься…

– Так все-таки что это, по-вашему, было – нежность или любовь?

– Вот уж чего не знаю, того не знаю.

– Но если кто-то и мог догадаться, что она натворила, то это ведь он, согласны?

– Да нет, думаю, такое не пришло бы в голову никому. Но если в Виорне и был хоть один человек, кто мог понять, что она катится в пропасть, то это, конечно, Альфонсо – и никто другой. Будь Альфонсо поумней, может, он бы и догадался. Что говорить, он был ей ближе всех и уж, конечно, ближе, чем я… Что правда, то правда. Она все еще была ему интересна. А она уже знает, что он уехал из Франции?

– Нет, не думаю. А что еще вы думаете об этом убийстве?

– Да трудно объяснить словами, что я об этом думаю. По-моему, не убей тогда Клер Марию-Терезу, она все равно рано или поздно убила бы кого-нибудь другого.

– Вас?

– Да, меня. Ведь она шла к этому убийству в полном мраке, и ей было безразлично, кто окажется в конце туннеля – Мария-Тереза или я…

– А чем же вы отличались друг от друга?

– Просто уж я-то почувствовал бы ее приближение.

– А кого, по логике своего безумия, она должна была бы убить?

– Меня.

– Но вы ведь сами только что сказали: Марию-Терезу или меня.

– А я и сам только что понял, что все было совсем не так – вот здесь, сейчас.

– Но почему же именно вас?

– Это невозможно объяснить, но я знаю.

– А у вас не осталось никаких бумаг, написанных ее рукою, пусть даже давным-давно?

– Нет, никаких.

– У нас нет ни единой строчки, которую бы она написала своей рукой. Неужели вам так ни разу ничего и не попадалось?

– Года два-три назад я нашел черновики писем, она писала их в версальские газеты. Их и разобрать-то было невозможно, сплошные орфографические ошибки. Я бросил их в камин.

– И о чем же там шла речь?

– Да, честно говоря, я их даже не читал. Только одно и запомнилось. Она спрашивала советов насчет своего сада, вернее, насчет английской мяты, интересовалась, как содержать ее в доме, зимой, в горшке. Мяту она написала как «маята»… А вместо английской – «ангельская». Ангельская маята… Как сделать так, чтобы она росла дома, в земле, как в песке… Кстати, она ведь, кажется, написала что-то на теле убитой?

– Да, все те же два слова, что и на стенах погреба: «Альфонсо» на одной стене. И «Кагор» – на другой. И все. Без единой ошибки.

– Я ведь с тех пор так ни разу и не был в погребе. И никогда больше туда не спущусь. Так, значит: Альфонсо, Кагор…

– Да, Альфонсо, Кагор…

– Выходит, и там ее все еще не покидали воспоминания о том полицейском из Кагора…

– Выходит, так.

– И как же они намерены с ней поступить?

– Понятия не имею. А вас это тревожит?

– Да нет, не так чтобы очень. Теперь уже нет.

– Я вот все думаю, а не произнеси вы тогда, в кафе Робера Лами, той самой памятной речи, интересно, призналась бы она в убийстве кузины или нет?.. Похоже, нам так никогда и не суждено узнать это наверняка.

Судя по всему, она ведь и вправду собиралась в Кагор. В чемодане у нее нашли туалетную сумочку, ночную рубашку – в общем, все, что могло понадобиться в поездке. Не исключено, что она взяла бы да и уехала себе в Кагор, если бы не ваши слова – может, только они в тот вечер и задержали ее в кафе. Она осталась только затем, чтобы исправить ошибку, которую вы допустили, сказав, будто, по-вашему, убийство было совершено в лесу.