Страница 4 из 22
— Совершенно верно.
— Это его шпага.
— Шпага Паоли! Такая же подлинная, как кинжал Сампьетро?
— По крайней мере, как и он, она попала к моим предкам, но к женщине, а не к мужчине.
— К женщине из вашего рода?
— Да. Вы, наверное, слышали об этой женщине, которая во время войны за независимость приехала к башне Суллакаро в сопровождении молодого человека.
— Нет, расскажите мне эту историю.
— О, она короткая.
— Тем более.
— У нас уже нет времени разговаривать.
— Я слушаю.
— Ну, хорошо. Эта женщина и тот молодой человек приехали к башне Суллакаро, желая поговорить с Паоли. Но так как Паоли был занят и что-то писал, им не разрешили войти, и двое часовых их пытались остановить. Тем временем Паоли, который услышал шум, открыл дверь и спросил, что случилось.
— «Это я, — сказала женщина, — я хочу с тобой поговорить.
— И что ты мне пришла сказать?
— Я пришла тебе сказать, что у меня было два сына. Я узнала вчера, что первый был убит, защищая свою родину, и я проделала двадцать лье, чтобы привезти тебе второго».
— То, что вы рассказываете, похоже на сцену из жизни Спарты.
— Да, очень похоже.
— И какой была эта женщина?
— Она была моим предком. Паоли вытащил свою шпагу и отдал ей.
— Я вполне одобряю такую манеру просить прощение у женщины.
— Она была достойна и того, и другого, не правда ли?
— А теперь эта сабля?
— Именно она была у Бонапарта во время сражения при Пирамидах в Египте.
— И, без сомнения, она попала в вашу семью таким же образом, как кинжал и шпага?
— Точно. После сражения Бонапарт отдал приказ моему деду, офицеру гвардии, атаковать вместе с полсотней человек горстку мамелюков, которые все еще держались вокруг раненого предводителя. Мой дед повиновался: разбил мамелюков и привел их главаря Первому консулу. Но, когда он хотел вложить в ножны саблю, клинок ее оказался настолько изрублен дамасскими саблями мамелюков, что уже не входил в ножны. Мой дед далеко отшвырнул саблю и ножны, так как они стали ненужными. Это видел Бонапарт и отдал ему свою.
— Но, — сказал я. — На вашем месте я скорее предпочел бы иметь саблю моего деда, всю изрубленную, какой она была, чем саблю генерала аншефа, совершенно целую и невредимую, какой она сохранилась.
— Посмотрите напротив и вы ее там обнаружите. Первый консул ее подобрал, приказал сделать инкрустацию из бриллиантов на эфесе и переслал ее моей семье с надписью, которую вы можете прочитать на клинке.
Действительно, между двух окон, наполовину выдвинутый из ножен, куда он не мог больше войти, висел клинок, изрубленный и искривленный, с такой простой надписью:
«Сражение при Пирамидах 21 июля 1798».
В этот момент тот же слуга, который меня встречал и приходил объявить мне, что прибыл его молодой хозяин, вновь появился на пороге.
— Ваша Милость, — сказал он, обращаясь к Люсьену, — мадам де Франчи сообщает вам, что ужин подан.
— Очень хорошо, Гриффо, — ответил молодой человек, — скажите моей матери, что мы спускаемся.
Тут Он вышел из кабинета, одетый, как он и говорил, в костюм горца, который состоял из мягкого велюрового пиджака, коротких брюк и гетр. От его прежнего костюма остался только патронташ, который опоясывал его талию.
Он застал меня за рассматриванием двух карабинов, висящих один напротив другого, на каждом из них была дата, выгравированная на рукоятках:
«21 сентября 1819, одиннадцать утра».
— А эти карабины, — спросил я, — они тоже имеют историческую ценность?
— Да, — сказал он, — по крайней мере для нас. Один из них принадлежал моему отцу.
Он остановился.
— А другой? — спросил я.
— А другой, — сказал он, улыбаясь, — другой принадлежал моей матери. Но давайте спускаться, вы знаете, что нас уже ждут.
И, пройдя вперед, чтобы указывать дорогу, он сделал мне знак следовать за ним.
V
Признаюсь, я спускался, заинтригованный последней фразой Люсьена: «Этот карабин принадлежал моей матери».
Это заставило меня посмотреть на мадам де Франчи более внимательно, чем я это сделал при первой встрече.
Сын, войдя в столовую, почтительно поцеловал ей руку, и она приняла этот знак уважения с достоинством, королевы.
— Мама, простите, что я заставил вас ждать, — сказал Люсьен.
— Во всяком случае, это произошло по моей вине, мадам, — сказал я, склонившись в поклоне, — господин Люсьен рассказывал и показывал мне такие любопытные вещи, что из-за моих бесконечных расспросов был вынужден задержаться.
— Успокойтесь, — сказала она, — я только что спустилась, по, — продолжила она, обращаясь к сыну, — я торопилась тебя увидеть, чтобы расспросить о Луи.
— Ваш сын болен? — спросил я мадам де Франчи.
— Люсьен этого и опасается, — сказала она.
— Вы получили письмо от вашего брата? — спросил я.
— Нет, — сказал он, — и это-то меня и беспокоит.
— Но откуда вы знаете, что он болеет?
— Потому что последние дни мне самому было не по себе.
— Извините за бесконечные вопросы, но это не объясняет мне…
— Вы разве не знаете, что мы близнецы?
— Да, знаю, мой проводник сказал мне об этом.
— А вам неизвестно, что, когда мы родились, у нас были сросшиеся ребра?
— Нет, я не знал этого обстоятельства.
— Так вот, потребовался удар скальпеля, чтобы нас разделить, это привело к тому, что, даже когда мы вдали друг от друга, как сейчас, у меня впечатление, что у нас одна плоть, будь то в физическом или духовном смысле. Один из нас невольно чувствует то, что испытывает другой. А в эти дни без какой-либо причины я был печален, мрачен и угрюм. Я ощущал ужасную тоску: очевидно, мой брат переживает глубокое горе.
Я удивленно рассматривал этого молодого человека, который говорил такие странные вещи и, казалось, но сомневался в их достоверности. Его мать, впрочем, по-видимому, испытывала те же чувства.
Мадам де Франчи печально улыбнулась и сказала:
— Те, кого нет с нами, — в руках Господних. Главное, что ты уверен, что он жив.
— Если бы он был мертв, — спокойно сказал Люсьен, — я бы это знал.
— И ты бы, конечно, сказал мне об этом, мой мальчик?
— Да, сразу же, я вам это обещаю, мама.
— Хорошо… Извините, месье, — продолжила она, поворачиваясь в мою сторону, — что я не смогла сдержать перед вами свои материнские переживания: ведь дело не только в том, что Луи и Люсьен мои сыновья, но они ведь также последние в нашем роде… Присаживайтесь справа от меня… Люсьен, а ты садись вон там.
И она указала молодому человеку свободное место слева.
Мы устроились за длинным столом, на его противоположном конце было накрыто еще на шесть персон. Это было предназначено для тех, кого называют на Корсике «семьей», то есть для тех лиц, которые в больших домах находятся по положению между хозяевами и слугами.
Трапеза была обильной и сытной.
Но признаюсь, хотя я в этот момент просто умирал от голода, однако погруженный в свои мысли, я довольствовался лишь тем, что насыщался, не в силах смаковать и получать удовольствие от гастрономических деликатесов.
И действительно, мне показалось, что попав в этот дом, я очутился в таинственном мире, где я жил как в сказке.
Кто она, эта женщина, у которой, как у солдата, было свое оружие.
Кто он, этот брат, который испытывает те же страдания, что переживает другой брат за триста лье от него?
Кто она, эта мать, которая заставляет поклясться своего сына, что если он узрит смерть второго сына, то обязательно ей об этом скажет?
Все это, должен сознаться, давало мне немало пищи для размышлений.
Между тем я заметил, что мое молчание затянулось и стало уже неприличным, я поднял голову и тряхнул ею, как бы отбрасывая все свои мысли.
Мать и сын тотчас же обернулись, думая, что я хочу присоединиться к разговору.