Страница 60 из 67
Она очень испугалась, хотя и не могла до конца измерить глубину мужского страдания. Когда-то она думала, что познала все страдания, все виды отвращения… А теперь почувствовала себя глупой девчонкой, набитой претензиями, и это подсказало ей простой и ласковый жест.
Она потихоньку освободила пальцы из тисков здоровой руки брата и отерла крупные капли пота с его лба. Он улыбнулся, и для Лиз его улыбка была наградой.
— Лиз, я хочу заставить твою мать как следует потратиться. Наш папаша зарабатывал свои деньги ничем не хуже всей этой публики…
Стиснув зубы, Лиз опять судорожно запрыгала.
Франсис с трудом поспевал за мчащимся танцем.
Даниель по-прежнему сидел, точно пригвожденный к своему креслу. Он был одинаково безразличен к вздохам Мирейль и к вызывающему покачиванию Доры. Презрение Франсиса все больнее кололо его, и Даниель вдруг подумал, что, наверно, именно в эту секунду Лиз смеется над ним. Каждый раз, когда он казался себе победителем, все тут же оборачивалось против него… Нигде ему не было хорошо. А здесь, среди этой сволочи, которая пьет и веселится в такой вечер, и подавно. И этот Франсис, он словно отпихнул его ногой. А тип на площади Этуаль, у которого сын в Индокитае и который кричал о мире? А остальные канальи? Как они его ненавидят… Черт побери, во всем виновата дура Мирейль! Но зачем он звонил ей?.. Да просто потому, что все бросили, все покинули его. И Лэнгар ничем не лучше других, и довольно с него этого Лэнгара. Джо! Максим! Их приписывают ему, а он-то при чем? Он ничего не имел против них. Вот так и с его прошлым: он делал свое дело, и все были довольны. А сегодня те самые люди, которые науськивали его, которые собирались начать все сначала, вдруг делают постные лица и укоризненно качают головами. Поэтому ничего и не выходило. Ему тридцать лет, из них восемь он провел в тюрьме; больше четверти жизни! В одной и той же последовательности к Даниелю приходили все те же мысли, и он продолжал пить. Вино не помогало ему, от него оскорбленное самолюбие становилось еще болезненнее, острее ощущались несправедливость и нестерпимое одиночество. Его отпустили на волю, но чернь взяла верх. Он увидел, что Франсис и Лиз возвращаются к столу. Франсис держался еще прямее, чем раньше, и Даниель приготовился к скандалу.
— Ради бога, Даниель! — взмолилась Мирейль, перехватившая его взгляд.
Он грубо передернул плечами, залпом выпил стакан и не сдержал отрыжки. Дора вышла из оцепенения и, как всегда глупо, захохотала:
— Хи-хи-хи, а вот и каменный человек!
Чтобы заставить Дору замолчать, Даниель под столом ударил ее ногой. Она заплакала еще громче, чем смеялась. Лиз и Франсис усаживались с торжественным видом. Лиз думала о каменном человеке и о своей мамаше, принимавшей виларовского «Дон-Жуана» за новенькую пьеску. Мадам Рувэйр сидела с покрасневшими глазами. Атмосфера над столиком сгущалась и принимала зловещий характер. Впрочем, Лиз, осмотрев зал, повсюду увидела одни надутые физиономии. Наверное, здесь все скучали. Лиз собралась было поделиться своими наблюдениями с Франсисом, но тяжелое молчание остановило ее. Чтобы не вызвать бури, она промолчала. Свирепые взгляды Даниеля были достаточно красноречивы… Гарсон принес еще бутылку шампанского, и Франсис снова увел Лиз танцевать. Время тянулось бесконечно, никто не знал, как выбраться из захлопнувшейся мышеловки.
Чтобы ничего не видеть, Даниель опустил голову на руки. Ему хотелось ударить Лиз. Она проходила в танце мимо столика и улыбалась. Даже интересно, как быстро вздорная девчонка становится законченной шлюхой. Хорошо бы поиздеваться над ней, но он был не в силах. Унижения этого вечера последовали сразу после мечтаний о реванше. Они прибавились к прежним унижениям, но видит бог, их у него было и так достаточно.
Даниель думал, что эти унижения похоронены и забыты, а они вылезают поодиночке и осаждают его… Несчастный дурак, он вообразил, что когда-нибудь все это пошатнется. Оно действительно пошатнулось, но совсем в другую сторону. Он и такие, как он, всегда были загонщиками. Они находили дичь, приканчивали ее, сдирали шкуру — и тогда появлялись хозяева и отпихивали их в сторону одним движением плеча… Но, черт возьми, сегодня, в этот вечер поражения, он, бесспорно, с теми, на чьей стороне выгода! Да, это так, но, к сожалению, люди мало испытали на себе эту войну. И почему это он, Даниель Лавердон, неизменно оказывается в одном лагере с презренным гнильем? Значит, гнилье лучше, чем сволочь, чем эта левая падаль… С гнильем еще можно жить, надо только не подчиняться ему, а командовать, заставлять его ходить по струнке. Дурацкая штука — жизнь! Все перепуталось, все дороги переплелись, разобраться невозможно. Ладно, в следующий раз мы будем умнее, мы уничтожим все на своем пути. Человеческая поросль отрастает не так уж скоро. По крайней мере наступит спокойствие. Само собой, понадобятся трудовые и каторжные лагери. Да, но пока что получается полная ерунда. Вот Дора. Она опять на панели, а все потому, что Бебе толкнул ее туда. Мирейль покорна и глупа, как овца, она способна на все, только бы услышать от него хоть одно ласковое слово. Она еще послушнее Доры. А вот Лиз, наглая Лиз, оскорбляющая его, точно он виноват, что эти женщины такие… Он надоел им всем, как вон те обезьяны, что кривляются перед оркестром…
Интересно, сколько в этом кабаке евреев? Сколько крупных и мелких подлецов? Стоит ли думать об этом! А все-таки он соскучился по хорошей газетке, которая называет вещи своими именами и свиней называет свиньями. В свое время такое удовольствие вы могли получать каждое утро… Даниель вспомнил листки серой бумаги, которые кричали о жидомасонах, жидоплутократах, жидомарксистах… Хорошее было время. Конечно, Ривароль[9] был лишь слабой заменой, эрзацем, как говорили в те времена. Но зато тогда не было никаких проблем, не над чем было ломать себе голову. Жизнь шла по прямой линии, легко и гладко, без изгибов. Было ясно, кого следует убивать…
Взгляд Даниеля остановился на лестнице, которая вела в погребок. По бокам железные решетки с любопытными узорами. Они напоминали решетки в тюремных залах свиданий, но кое-где, точно языки пламени, торчали зубцы. Решетки, как наваждение, преследовали его повсюду. За ними спокойно живется. Он был старостой участка, и мирно бежали однообразные дни. Маленький Деде, взломщик Боб… Она утомительна, эта свобода. Да разве он на свободе? Это только так говорится. Свобода была раньше, когда они сметали препятствия, когда очищали землю от вредоносных рас. Довольно басен! Свободы нет, каждый наслаждается жизнью, как может и где может…
Он опять посмотрел на решетки. Кривые, изогнутые, стояли они у входа, и лишь теперь Даниель понял их символический смысл. Эти люди пришли сюда, чтобы спрятаться за решетками. Всем им сверху, с улиц, угрожало нападение черни. Она бушевала там, словно прибой, она хотела отравить веселье. Он мог кричать о своей тревоге, но его не послушают, ему не поверят. Скажут, что всему причиной его прошлое. А угроза приближалась, она читалась на этих помятых лицах, и дело было не в глупостях жалкого голодранца Франсиса и не в том, что Даниель слишком много пил… Нет, не потому Даниель думал о торжестве красных. И ни при чем здесь это странное молчание, в котором все вокруг кружится, точно в танце… И тупой взгляд Доры, погруженной в какие-то воспоминания, и медленное, блаженное пищеварение Мирейль, этой дуры, которая хочет вернуть его своей томностью и вздохами…
Даниель заметил, что на Лиз нет его подарков. Ни часов, ни золотой цепочки. Напрасно, золото очень пошло бы к ее черному платью. Значит, она стыдится его подарков, эта стерва? Он поймал взгляд Доры и удивился: почему он решил, что у нее голубые глаза? Волосы Доры свалялись, настоящая мегера, потасканная и ощипанная. Ее вид раздражал его, мешал думать. И что за глупость — красить ресницы сине-зеленой краской? Нарисованные брови по-мефистофельски приподняты к вискам… Сейчас ее глаза полузакрыты и усталое, накрашенное лицо кажется маской изнемогающего клоуна. А ведь у Доры были голубые глаза… Он вспоминал… Магазин на Елисейских полях, Дора примеряла костюмы… Тут он не мог пожаловаться, Дора носила его подарок, она не расставалась со своим серо-голубым костюмом. Он вспомнил и того еврейчика, секретаря какой-то редакции.
9
Фашиствующий французский журналист времен гитлеровской оккупации.