Страница 16 из 17
Глава двадцатая, в которой мы узнаем наконец, кто такой был Тисту
Вот уже много дней мысль о ней не давала ему покоя; она терзала его, мучила, мешала ему спокойно спать, он думал теперь только о ней… О чем же? О лестнице.
— Тисту собирается построить лестницу! Должно быть, из-за нее он так и переменился, — твердили досужие языки в Пушкостреле.
Больше об этом никто и ничего не знал. Где он поставит лестницу? Для чего она ему нужна? Почему именно лестница, а не цветочный павильон?
Тисту упорно уклонялся от конкретного ответа.
— Хочу построить лестницу, вот и все…
Он выбрал наконец подходящее место — как раз посредине лужайки.
Лестницу обычно сооружает плотник Но Тисту не нужны были ни доски, ни бревна.
Он начал с того, что развел как можно шире руки в сторону и запустил свои пальцы прямо в землю.
— Надо, чтоб корни этой лестницы были прочными, — объяснил он пони, который с интересом наблюдал за его работой.
Два прекрасных дерева с густой кроной потянулись ввысь словно острые клинки. Меньше чем за неделю они достигли тридцатиметровой высоты.
Каждое утро Тисту, верный заветам Седоуса, обращался к ним с коротенькой речью. Такой метод дал превосходные результаты.
Оба дерева были какой-то редкостной породы; стволы их изяществом напоминали пирамидальные тополя, а прочностью и крепостью могли сравниться с тисом или самшитом. Листья у них были кружевные, как у дуба, а плоды их росли вертикально на манер маленьких конусов, как растут обычно еловые шишки.
Но когда деревья перешагнули за шестьдесят метров, их кружевные листья превратились в голубоватые иглы. Потом на деревьях появились своего рода войлочные шарики, что позволяло слуге Каролусу утверждать, будто деревья эти относятся к разряду тех, которые хорошо были известны на его родине и именовались там рябиной-птицеловом.
— Рябина? Как — рябина? — протестующе воскликнула кухарка Амели. — Да разве вы не заметили, что на деревьях этих расцветают уже белые, душистые гроздья? Уверяю вас, что это акация! Уж кому-кому, а мне-то известно, что цветы акации добавляют в тесто и пекут из него сладкие блинчики.
Оба они — и Амели и Каролус — были правы, но в то же время и не правы. Просто каждый из них видел в этих деревьях то, что предпочитал. А вообще-то деревья эти даже и не имели своего названия.
Вскоре они перевалили через стометровую высоту, и в туманные дни уже невозможно было разглядеть их верхушек.
Но вы, конечно, скажете, что два, пусть даже очень высоких, дерева никогда не могут послужить лестницей. Что верно, то верно.
И вот тогда-то появилась на свет глициния — впрочем, глициния особого рода, крепко-накрепко перевитая хмелем. Кроме того, глициния имеет одну любопытную особенность: она великолепно растет как бы в горизонтальном положении между двумя деревьями. Укрепившись на одном из этих двух стволов, она устремляется вперед, охватывает второй ствол, трижды обвивается вокруг него, скручивая в тугой узел свои стебли, поднимается чуть повыше и снова устремляется к прежнему стволу. Вот таким-то образом и получаются перекладины для лестницы.
Трудно передать чувство восхищения, когда глициния эта вдруг расцвела. Казалось, будто сиреневый водопад обрушился с неба.
— Если Седоус и впрямь находится там, наверху, в чем меня постоянно уверяют, — доверительно сказал Тис ту Гимнасту, — то он наверняка бы воспользовался этой лестницей и спустился бы по ней, хотя бы на минутку!
— Знаешь, Тисту, ты просто-напросто забиваешь себе голову разными бреднями, — отозвался пони.
— Но мне так не хватает его, если бы ты знал… и потом, я ничего о нем не знаю… — прошептал Тисту.
А лестница все росла и росла. Все газеты, где появилась ее цветная фотография, захлебывались от восторга: «Пушкострельская лестница из цветов — это восьмое чудо света!»
Если бы у читателей спросили, каковы же первые семь чудес, они бы, пожалуй, не смогли на это ответить. А вы попробуйте сами: задайте из простого любопытства вот такой же вопрос своим родителям!
Однако Седоус и не думал спускаться.
«Подожду еще до утра третьего дня, — решил Тисту, — а потом сделаю так, как задумаю».
Наступило наконец и утро третьего дня.
Когда луна убралась восвояси, солнце пока не встало, а звезды ста ли медленно гаснуть, Тисту проворно соскочил с кровати. Это было то самое время суток, когда ночь уже миновала, а день еще не вступил в свои права.
На Тисту была длинная белая рубашка.
«Куда это запропастились мои ночные туфли?» — досадливо поморщился он. В конце концов одна отыскалась под подушкой, другая — на комоде.
Он стремглав скатился по перилам, крадучись выбрался из дома и при пустился к лестнице, возвышавшейся посреди лужайки. У лестницы по чему-то стоял уже Гимнаст. Шерсть у него как-то поблекла, одно ухо об висло, грива спуталась.
— Как, ты уже встал? — удивился Тисту.
— Вчера вечером я не пошел в конюшню, — ответил ему пони. — Должен тебе признаться, что всю ночь я пытался подгрызть самое основание твоих деревьев, но у меня ничего не вышло — слишком уж твердое дерево. Как говорится, оно мне не по зубам.
— И ты хотел уничтожить такую красивую лестницу? — все больше и больше удивлялся Тисту. — Но зачем? Для чего? Неужели лишь для то го, чтобы помешать мне подняться?
— Да, — грустно кивнул головой пони.
Загорелись в траве жемчужным блеском капли утренней росы. И в эту минуту, при слабом свете занимавшейся зари, Тисту увидел, как в глазах пони сверкнули вдруг две крупные слезы.
Учтите на будущее: если лошади плачут, то всегда из-за каких-то важных причин.
— Ну что ты, Гимнаст! Не надо так убиваться, а то разбудишь весь дом, — стал утешать пони Тисту. — Почему ты так нервничаешь? Ведь тебе хорошо известно, что голова у меня никогда не кружится. Я только поднимусь наверх и тут же спущусь обратно… А спуститься мне надо еще до того, как встанет Каролус…
Но пони Гимнаст не в силах был удержаться от слез.
— Я знал об этом еще раньше… знал, что это непременно когда-нибудь случится… — всхлипывал он.
— Я постараюсь принести тебе в подарок маленькую звездочку, — сказал ему Тисту. — До свидания, Гимнаст.
— Прощай, — ответил пони.
Он увидел, как Тисту стремительно бросился к перекладинам из глицинии и принялся карабкаться наверх.
Тисту поднимался размеренно, легко и ловко. Вскоре его ночная рубашка стала походить на большой носовой платок.
Гимнаст вытянул шею. Фигурка Тис ту все уменьшалась и уменьшалась. Потом она превратилась в маленький шарик, в горошинку, в булавочную головку и, наконец, в пылинку. И когда разглядеть Тисту было уже невозможно, Гимнаст, понурив голову, отошел от лестницы и принялся щипать траву на лугу, хоть и был вовсе не голоден.
А Тисту, поднимаясь по лестнице, видел еще землю.
«Смотри-ка, — изумился он, — луга-то все голубые».
На миг он остановился. На такой ужасающей высоте все меняется. Сверкающий дом пока поблескивал внизу, но напоминал уже не дом, а какой-то переливавшийся вспышками бриллиант.
Ветер врывался Тисту под рубашку и надувал ее парусом.
«Надо покрепче держаться!» — решил Тисту и вновь полез наверх. Он думал, что дальше будет еще труднее, но, как ни странно, подниматься становилось все легче и легче.
Ветер стих. Теперь не слышно было ни единого звука. Кругом царила безмолвная тишина. Словно далекое гигантское пламя, засверкало солнце. Земля казалась тенью, только тенью, и ничем иным.
Тисту не сразу догадался, что лестница кончилась. Он заметил это лишь тогда, когда взглянул себе на ноги: был он босой, без любимых своих ночных туфель — значит, потерял их по дороге! Да, лестницы больше не существовало, и все-таки он поднимался наверх, поднимался без устали, без всякого труда.
«Вот чудеса!» — подумал Тисту.