Страница 4 из 62
– Оставь, Феска... Шутил человек, а ты разоряешься. Идем лучше спать, мне завтра спозаранок табор догонять. – Варька встала, быстро пройдя мимо Фески, скрылась в доме. Хозяйка, пожав плечами, пошла за ней. Новорожденный месяц поднялся над засыпающей Москвой, и собака на кладбище завыла еще громче. В глубине сада, словно отвечая ей, щелкали соловьи, туман понемногу затягивал опустевшую улицу. С востока черной сплошной пеленой шла новая туча.
Гроза отгремела к рассвету, и утро над Москвой занималось ясное и свежее. Молодая трава за заставой вся полегла от ночного ливня, дорожные колеи были полны водой. Табор, стоявший на третьей версте, снялся с места еще затемно, не оживляя залитых дождем костров, и только оставшиеся угли темнели посреди пустого поля. Солнце давно поднялось над мокрым полем, засветились золотыми пятнами купола московских монастырей, прозрачное небо наполнялось чистым голубым светом. О грозе напоминала только узкая полоска облаков, спешащая пересечь горизонт вслед за давно ушедшей тучей. На один из скособоченных стогов сена, сметанных возле маленького лугового пруда, упал с высоты жаворонок. Посидел немного, ероша клювом перышки на груди, затем озадаченно прислушался к чему-то, склонив головку, и тут же с испуганным писком взмыл в небо. Прошлогоднее мокрое сено зашевелилось, и из него вылезла черная, встрепанная, вся в трухе голова.
– Тьфу ты, пропасть... – проворчал Илья, когда на него с вершины стога низвергся целый поток ледяных капель. Поеживаясь, он вылез из сена, кое-как отряхнулся, с хрустом потянулся, посмотрел на свой голый живот, сообразил, что рубашка осталась там, в стогу, полез было за ней... и тут же выскочил наружу как ошпаренный, разом вспомнив все, что было вчера. Душный грозовой день, непроходящая головная боль, тоскливые, тяжелые мысли, ожидание вечера: скорее прочь из города, вон из проклятой Москвы, где они с Варькой ничего хорошего не видели, где со дня на день выйдет замуж Настя, с которой он повел себя тогда, зимой, как последний дурак, сам упустил свое счастье и не воротишь теперь, хоть все локти обкусай... Разве мог он подумать, валяясь на Фескиной кровати лицом в подушку и проклиная собственную дурь, что через мгновение хлопнет дверь, и вбежит Настя, и упадет как подкошенная на пол с криком: «Живой, Илья, господи!» Слава богу, он не растерялся, и через полчаса они уже бежали, держась за руки, под усиливающимся дождем к заставе, за которой стоял табор. Навстречу им попалась Варька, которая, вместо того чтобы вместе с братом и его невестой мчаться к цыганам, вдруг объявила, что неплохо было бы сначала уладить дела в хоре. Илья справедливо возразил, что, после того как он увел почти из-под венца первую солистку, в хоре его в лучшем случае не до смерти изобьют. Настя с ним согласилась:
«Бог с тобой, Варька, отец меня сразу задушит!»
«Да не вам же туда идти! Я схожу. А лучше посижу у Фески, дождусь, Митро к ночи наверняка сам явится. А табор я через день в Богородске нагоню».
Поразмыслив, Илья согласился. Варька пошла к заставе, они же с Настей успели добежать только до стога сена: дождь хлынул такой, что в табор бы они пришли мокрыми петухом и курицей, а Илье этого вовсе не хотелось. А через минуту лежания рядом с Настей в сенной пещере он понял, что никакой табор ему не нужен и никуда он сегодня уже не поедет, а если догонят, найдут и убьют – плевать...
«Настя... Настенька, лачи,[5] девочка моя...» – Собственный голос срывался и дрожал, дрожали и руки, по спине бежал пот, колючая трава лезла в глаза, царапала лицо, Илья не чувствовал ничего. Полгода он ждал этого, полгода видел во сне эти тоненькие руки, эти растрепанные, смявшиеся под его рукой косы, эту шею, эти плечи, эту грудь, до которой он дорвался, как спущенный с цепи кобель, разодрав надвое Настино платье и уронив голову в теплое, нежное, дрожащее...
«Илья... Господи, Илья, что ты делаешь... Ох, подожди, ой, сейчас... Да я сама, постой... Илья, подожди... Илья, послушай...»
Какое там... Ничего он не слышал и ждать не мог. И только когда Настя разрыдалась в голос, остановился, словно на него вылили ведро ледяной воды.
«Девочка, что? Что не так?..»
«Мне... Я... Мне больно, Илья. Не тронь меня, ради бога. Подожди...»
Он растерянно отстранился от нее. Настя тут же принялась вытирать слезы: Илья слышал, как она копошится рядом, в соломе, медленно приходил в себя, покаянно думал: добрался вшивый до бани... Разве так с девками-то надо?.. Но беда была в том, что, «как надо», он и сам толком не знал: девок у Ильи не было. Только Лиза, Лизавета Матвеевна, но она-то была мужняя жена, ее ничем не напугать было, сама на него кидалась, как голодная на горбушку, а тут...
«Девочка, прости... Не хотел, ей-богу. Ну, поди ко мне», – он тут же осекся, испуганно подумав: не захочет, теперь побоится, подождать бы малость... Но Настя тут же прижалась к нему, и Илья как можно бережней поцеловал ее в доверчиво раскрывшиеся губы, и она ответила, и еще раз, и еще, и еще... И все получилось в конце концов как надо. Настя плакала, но сквозь слезы уверяла Илью, что так положено, что так у всех, что по-другому не бывает... Он поверил, успокоился, сгреб еще всхлипывающую жену в охапку и заснул – как умер, под шелест дождя и ползущих по соломе капель.
Вспомнив обо всем этом, Илья немедленно нырнул обратно в стог, чтобы разбудить Настю и убедиться, что минувшая ночь не приснилась ему. Но Насти он не обнаружил. По спине пробежал мороз. Илья вылетел наружу и гаркнул на все поле:
– Настька!!!
– Что ты кричишь, боже мой? Я здесь, – послышалось совсем рядом. Одним прыжком Илья оказался рядом с кустами. Настя была там. Сидела около самой воды лугового пруда и что-то старательно полоскала.
– Куда ты, куда ты? – замахала она на Илью. – Поди прочь... Бесстыжие твои глаза!
Он отшатнулся было, но через минуту понял, что если не увидит ЭТОГО сам, то промучается потом всю жизнь. Илья глубоко вздохнул и, не поднимая глаз, шагнул вперед. Настя, стоящая на коленях у воды, испуганно выпрямилась, с изумлением посмотрела на мужа. И сразу все поняла. Отвернулась, глухо сказала:
– Бог с тобой, гляди. Успокоишься, может, наконец.
Кровь жарко бросилась в лицо, но Илья посмотрел. Мокрая Настина рубашка лежала подолом в воде, размытые багровые пятна крови еще были видны на ней. Илья медленно отступил, боясь встретиться взглядом с Настей, но та сидела отвернувшись, и лица ее Илья не видел.
Облегчения от увиденного он не почувствовал. Напротив, горло стиснула судорога, и такая, что Илья долго еще не мог сказать ни слова. А когда отпустило, Настя уже вновь полоскала в воде свою рубашку, низко склонившись над ней, и Илья не посмел ни подойти, ни обнять, ни повиниться.
Отойдя к стогу, он сел в еще не просохшую от дождя траву, запустил обе руки в волосы. С досадой подумал: ну в чем виноват? Чего плохого сотворил? В таборе после свадьбы эту рубашку вывесили бы на глаза всех гостей, и все бы радовались, и поздравляли родителей за то, что вырастили хорошую дочь, и плясали вокруг этой рубашки, и пили за счастье молодых, и молодая была бы счастлива больше всех, а тут... Все у этих форитка[6] не по-людски.
Ветер донес со стороны дороги негромкое лошадиное ржание. Едва услышав его, Илья пружинисто вскочил на ноги. Голоса своих коней он мог узнать из тысячи других и с любого расстояния. С минуту он всматривался в розоватую утреннюю дымку, застилающую дорогу, – а затем шлепнул себя по коленям и расхохотался.
– Глянь! Настя, да ты глянь только!
Настя вышла из-за кустов, удивленно посмотрела в ту сторону, куда показывал муж, и тоже рассмеялась. По дороге торжественно ползла цыганская бричка, в которую были впряжены две пузатенькие гнедые «краснобежки», а впереди, таща лошадок под уздцы, вышагивала босая, но замотанная с головы до ног в шаль Варька.
5
Хорошая.
6
Городских.