Страница 27 из 62
«Господи... Господи...» – билось в висках Кузьмы. Подавшись вперед, он смотрел в хмурое лицо Данки, силился поймать взгляд опущенных глаз, вслушивался в гортанный голос. Откуда только она взялась на его голову? И где отыскала эту песню, эти слова? И как поет, проклятая, как забирает!.. Когда Данка умолкла и, подняв глаза, выжидающе взглянула на Митро, Кузьма уже точно знал – женится на ней. Только на ней, и ни на ком больше, пусть Трофимыч хоть царицу приводит...
Вокруг стола столпился весь трактир. Данка встрепенулась, протянула руку и завела:
– Люди добрые, не оставьте своей милостью бедную цыганочку...
Митро нетерпеливо оборвал ее:
– Да замолчи ты! И вы все идите! Чего тут интересного? Спела – и спела!
– Да ты что, морэ, с ума сошел?! – взвилась Данка, когда зрители нехотя отошли от стола. – Сейчас бы они полный стол денег набросали! У меня под эту песню вся Калужская ярмарка ревмя ревела! Одних копеек на два рубля было, а ты...
– Дура... – проворчал Митро. Сунув руку в карман, вынул пятерку. – На, возьми, уймись только.
Глаза Данки загорелись. Но все же она пересилила себя и, закусив губу, отодвинула деньги.
– Мне... нет, не нужно. Мы цыгане...
– Цыга-ане... Где ты эту песню взяла?
– У колодников подслушала. Из Калуги гнали, и мужиков, и баб, а я – за ними, чтоб не сбиться. Вот бабы и пели. Там еще какие-то слова были, еще жальчее, да я позабыла...
Митро в упор посмотрел на нее и поднялся из-за стола.
– Хватит. Идем к нашим. Погостишь пока, а там видно будет.
Данка растерянно посмотрела на него. Перевела взгляд на Кузьму. Тот наконец-то решился улыбнуться ей. Она взглянула недоверчиво, чуть ли не с досадой. Быстро опустила ресницы, и ее острые скулы пошли пятнами.
– Ну, воля ваша, – глухо сказала она. – Спасибо. Пойду.
Дома Варька с Макарьевной пекли пироги, и грибной запах чуялся уже у калитки. Кузьма мечтательно потянул носом и первый вбежал в дом.
– Варька, мне давай вот этот пирог, и этот, и этот...
– Лопнешь, чаворо![29] – Варька, улыбнувшись, придвинула ему большую деревянную миску, наполненную горячими пирогами. – Где ты ночь пропадал? Макарьевна беспокоилась...
– Чего беспокоиться? Я с Митро был... Да вон он сам идет!
В горницу, улыбаясь, вошел Митро. За его спиной жалась Данка.
– Смотрите, кого вам привел! Цыганка, таборная, родню догоняет. Так пела сегодня на Татарской, что отовсюду народ на воротах сплывался.
– Таборная? – заинтересованная Варька поднялась из-за стола. Данка робко шагнула навстречу... и вдруг беззвучно ахнула. Лицо ее на глазах сделалось землисто-серым.
– Варька... – прошептала она, отшатываясь назад, к двери. – Варь...ка...
– Ты?!. – Варька побледнела, подняла руку, чтобы перекреститься – и опустила ее. Митро, стоя у порога, непонимающе смотрел на них.
– Сестрица, ты ее знаешь?
– Данка!!! – вдруг завопила Варька и бросилась вперед. Данка отпрянула, но Варька кинулась ей на шею, обняла за худые детские плечи, прижала к себе, что-то быстро, торопливо зашептала на ухо. Данка что-то отвечала – явно невпопад, потому что ее перепуганные глаза смотрели через плечо Варьки на Митро.
– Это же Данка! Это же наша Данка! – кричала Варька. – Из нашего табора, тоже Корчи родственница! Мы и кочевали вместе, пока... – Варька покосилась на черный платок Данки и не очень уверенно закончила: – Пока она замуж в другую семью не вышла.
При этих словах Данка тяжело привалилась спиной к дверному косяку и закрыла глаза. На ее лбу бисером выступила испарина. Варька взяла ее за локоть и, не обращая внимания на изумленные взгляды Митро и Кузьмы, потащила к столу.
– Варька, я... – прошептала та.
– Иди садись, – чуть слышно перебила ее Варька. – Потом...
Засиделись до вечера. Пироги удались лучше некуда, Макарьевна принесла самовар, Варька заварила чаю с душистой мятой. Митро расспрашивал Данку о таборной жизни, о родне, вскользь поинтересовался, хорошо ли ей жилось с семьей мужа, потом попросил еще раз спеть «Очи гибельны». Данка говорила мало, петь отказывалась, на вопросы отвечала вежливо, но с явной неохотой. То и дело ее взгляд останавливался на лице Варьки. Та, за весь вечер не проронившая больше ни слова, отхлебывала чай, молчала.
Лишь к ночи Данка немного оправилась и согласилась спеть. Кузьма, по-прежнему не сводивший с нее глаз, сорвался с места, сдернул со стены гитару, но Данка запела по-таборному, без музыки, даже не взяв дыхания. Лицо ее было замкнутым, серьезным. Выбившиеся из-под платка волосы курчавились по обеим сторонам лица, сумрачно блестели глаза. Гортанный голос негромко, вполсилы выводил:
Кузьма не вернулся к столу, присев у стены на сундуке Макарьевны. Обнимал гитару, любовно трогал струны, пытался подладиться под Данкину песню. Уже не таясь, в упор смотрел в хмурое большеглазое лицо. Иногда Данка украдкой тоже взглядывала на него, Кузьма не успевал отворачиваться, встречался с ней глазами – и дождался-таки скупой улыбки с двумя горькими морщинками. Но Данка тут же отвернулась, о чем-то заговорила с Митро. А Кузьме достался напряженный, озабоченный взгляд Варьки из-под сдвинутых бровей.
– Ну вот что, – решительно сказал Митро, когда ходики отстучали девять. – Дело, конечно, твое, ромны,[30] но, по-моему, тебе в хоре лучше будет. Родня сыскалась, вон сидит... – не глядя, он показал на Варьку. – Голосок у тебя хороший, собой – красавушка. Я Якова Васильича уговорю, послушает тебя. Варька тебя всему, что надо, научит. Попоешь в хоре, устроишься, обживешься... а там, глядишь, и замуж снова выйдешь. – Митро взглянул в угол, где сидел Кузьма, и насмешливо улыбнулся.
Данка резко повернулась. Смутившийся Кузьма успел поймать ее взгляд – растерянный, полный смятения. Но в следующий миг Данка уже опустила голову. Чуть слышно ответила:
– Как скажешь, морэ.
Митро попрощался, ушел. Оставшиеся посидели еще немного, но уже не хотелось ни петь, ни разговаривать. Данка окончательно сникла, сидела, не поднимая глаз, стиснув руки между колен. Кузьма посмотрел на одну цыганку, на другую, нарочито зевнул во весь рот и поставил гитару в угол.
– Ночь-полночь, чаялэ... Пойду-ка и я. Варька, вы долго еще сидеть будете?
– Иди, – отозвалась Варька. – Лачи рат.[31]
Кузьма ушел. Когда за ним закрылась дверь, Данка тяжело опустила голову на руки. Свет лампы дрожал на ее выбившихся из-под платка волосах. Варька молча смотрела поверх ее головы в темное окно. Обе молчали. За печью негромко шуршали тараканы.
– Спасибо, пхэнори, – наконец хрипло сказала Данка. – Не думала, что ты... Спасибо. Не забуду.
– А мы-то все думали, что ты тогда утопилась, – медленно, по-прежнему не глядя на нее, сказала Варька. – Платье на берегу нашли...
– А я и хотела, – усмехнулась Данка. – Если бы не Симка, – утопилась бы, точно...
– Симка – это младшая ваша?..
– Ну да, сестренка. Восьмой год всего, а лучше их всех... – кривая, ненавидящая усмешка снова скользнула по Данкиному лицу. – Она мне, когда ночь спустилась, узел с вещами и краюху хлеба принесла. И – бегом назад, в шатер, пока отец не заметил... Я полежала до утра, кровь чуть унялась, уже вроде не так больно было. Зашла в реку, отмылась, переоделась... А потом смотрю – отцовы кибитки уезжают. Весь табор еще стоит, ночь-полночь – а они уезжают! Я уж поняла почему. И такая злость взяла! Ведь мать ко мне не подошла даже! И сестры – кроме Симки, но она дите еще, не понимает... Я и подумала – вот вам всем назло не утоплюсь! Жить буду! Хоть как, но буду, не дождетесь! Переоделась в чистое, платье на берегу бросила – и пошла потихоньку...
29
Мальчик.
30
Женщина, замужняя цыганка.
31
Доброй ночи.