Страница 51 из 78
– Прости, милая, не признаю. Ты чья будешь-то?
– Ольга... – вдруг тихо сказал Кузьма за ее спиной. – Дэвлалэ... Ольга, ты?
– Это я, чаворо. Впустите... пожалуйста.
– Господи Исусе, святые угодники! – всполошилась Макарьевна. – Да заходи! Заходи живее, дура! Откуда ты? Откуда? Что стряслось? Кузьма, неси освещение!
Кузьма метнулся в кухню, вернулся со свечой. Неровный свет упал на темное, исхудавшее лицо пришедшей. Это была молодая цыганка, закутанная до самых глаз в серую, грубую шаль. Поймав испуганный взгляд Макарьевны, она усмехнулась углом посинелых губ. Знаком приказала Кузьме опустить свечу, и пятно света упало на ее огромный живот.
– Вот и все. Больше ничего с собой не взяла.
– Так это правда? – внезапно осипшим голосом спросила Макарьевна. – Правда, доченька?
Цыганка кивнула. Закусила нижнюю губу, и по ее впалым щекам поползли слезы.
– Пешком с самого Сивцева Вражка шла, все ноги отстудила... Метель...
– Одурела, девка?! – завопила Макарьевна. – Хоть бы утра дождалась да извозчика взяла, ты же тяжелая, бестолочь!
– Денег нет... – Ольга вдруг качнулась, неловко ухватившись за косяк. Черная прядь волос выпала из-под платка, заслонив ей глаза.
Макарьевна, ругаясь, схватила цыганку за плечи и повлекла в глубь дома. Кузьма остался стоять в сенях, растерянно почесывая в затылке. Из темноты на цыпочках вышла Варька. Шепотом спросила:
– Слушай, кто она?
Кузьма протяжно вздохнул. Варьке пришлось потеребить его настойчиво за рукав, требуя ответа, тогда он неохотно выговорил:
– Вот, значит, как вышло... Это Ольга. Жена... Митро.
Варька ахнула. Из горницы доносилось ворчание Макарьевны, слабый голос пришедшей. За дверью пронзительно визжал ветер.
Варька знала эту историю. Еще в первые дни своего пребывания в хоре она простодушно спросила у Стешки, отчего Митро, которому шел двадцать восьмой год, все еще не женится. В ответ Стешка сделала круглые глаза, прижала палец к губам, потащила Варьку в темный закуток под лестницей и уже там страшным шепотом поведала историю «этой потаскухи» – жены Митро.
...Ольга была из тульских цыган, пела с сестрами в хоре и там, в трактире, во время выступления, попалась на глаза Митро, бывшему в Туле по «лошадиным делам». Двадцатилетний Митро, увидев высокую красавицу с неласковым взглядом темных глаз, звонко и сильно выводящую «Не томи, не спрашивай», потерял голову. Через неделю в Тулу приехали сваты от семьи Васильевых, через месяц в Москве сыграли свадьбу. Ольга тут же запела первые партии и начала пользоваться бешеной популярностью у гостей хора на зависть Зине Хрустальной. Особенно ей удавались протяжные русские песни, и слушать «Ништо в полюшке не колышется» и «Не шумите, ветры буйные» съезжалась половина московского купечества. К тому же Ольга прекрасно плясала: перенять ее плавную, живую «венгерку» так и не смогла ни одна из хоровых цыганок. А в один из вечеров в ресторане Осетрова появился Прокофий Игнатьевич Рябов – русоголовый богатырь с косой саженью в плечах, старший сын знаменитого купца-промышленника Игнатия Рябова.
Прокофий Рябов был известен среди москвичей не менее своего папаши-толстосума, но слава его была иного рода. У всей Москвы на устах была история годовой давности, когда выходящего из трактира Рябова сбила бешеная тройка. Кубарем отлетевший в сугроб Рябов не пострадал, но осерчал сверх меры. Тут же, даже не отряхнувшись, голыми руками разорвал упряжь на саврасой лошаденке какого-то извозчика, взвился верхом, галопом нагнал тройку и остановил ее, вцепившись мертвой хваткой в задок саней. Вскоре в придорожный сугроб с воплями полетели и ямщик, и седок. Рябов же вскочил в тройку, по-разбойному свистнул и умчался, успев на ходу бросить горсть рублей владельцу савраски.
Это происшествие надолго сделало Прокофия Игнатьича героем. А затем последовали и другие события, восхищенно передававшиеся из уст в уста по всей Москве. То Прокофий Рябов на спор боролся с медведем на Ходынском поле; то нес на плечах через весь Охотный ряд десятипудовых братьев Разорёновых, купцов первой гильдии; то поднимал, даже не крякнув, владимирского тяжеловоза на Конной площади; то один выходил «на кулачки» против «стенки» разгуляевских фабричных. На его огромной ладони запросто можно было танцевать – что и проделывали раз за разом цыганки васильевского хора. Рябов сажал их по три на каждую руку и носил по трактиру под восторженные вопли всех присутствующих, оглушительным басом подпевая хористкам: «Гей вы, улане!»
Прокофий Игнатьевич был щедр, без счета дарил цыганкам кольца и ассигнации, любил сам петь с хором, неплохо играл на гитаре и был своим человеком в Большом доме. Никто, даже все подмечающие старухи-цыганки, не видели, чтобы он уделял жене Митро больше внимания, чем остальным солисткам. Никто не замечал, чтобы он делал ей особенные подарки, искал встреч наедине. Никто не знал, когда они успели сговориться. И поэтому громом с небес грянуло известие о том, что Ольга сбежала от мужа к Рябову.
Эта весть мгновенно облетела Москву. Сухаревка гудела. В считаные дни стало известно, что Рябов всерьез намеревался обвенчаться с Ольгой, но та не пошла на это, поскольку была венчана с Митро. Старик Рябов, услышав о случившемся, встал на дыбы, загрозил лишением наследства, и отец с сыном разругались насмерть. Прокофию пришлось снять дом в Сивцевом Вражке, водворить туда Ольгу и жить с ней «во грехе».
Митро, до последнего момента не догадывавшийся ни о чем, был потрясен. Первый месяц после ухода Ольги он ходил черный и злой, ни с кем не разговаривал, много пил, пропадал в публичных домах на Пироговке, и даже Яков Васильевич не пытался удержать его дома. Кто-то из цыган однажды увидел Митро сидящим в трактире вместе с Прокофием Рябовым. Но разговор, состоявшийся между ними, так и остался в тайне: Митро никому не рассказал о нем. Имени Ольги он больше никогда не произносил. Но и жениться во второй раз не захотел, как ни настаивала, ни сердилась и ни плакала Марья Васильевна. Хоровые цыгане, справедливо рассудив – не век же ему сохнуть по потаскухе, начали водить в Большой дом своих дочерей, сестер и племянниц, но Митро в упор не желал замечать невест. В конце концов его оставили в покое: «Захочет – сам найдет».
Так прошло семь лет. Ольга жила с Рябовым в Сивцевом Вражке – кажется, в любви и согласии. Прокофий, несмотря на уговоры купеческой родни, так и не пожелал вступить в законный брак с подходящей особой своего круга. Ольга родила ему троих дочерей, но все трое умерли во младенчестве. С цыганами она больше не виделась. Иногда хоровые встречали Ольгу на улице – одетую по последней моде, в шляпе, собольем салопе. Отворачивались, быстро проходили мимо.
Неделю назад по Москве прокатилась страшная весть: тридцатилетний Рябов, богатырь и могута-человек, умер от глупейшей простуды – через три дня после того, как напился ледяного кваса в парной Сандуновских бань. Панихиду служили в церкви на Арбате, куда съехалась вся родня. Ольгу, беременную на последних сроках, видели у гроба. На поминки она не пришла...
– Им-то, наследникам, Ольга зачем? – Кузьма задумчиво чесал в затылке. – Там их человек сорок сбежалось на рябовские тысячи. Небось, кровная родня, им все отойдет, а с Ольгой он невенчанным жил. По закону, ей ничего не положено. Если бы хоть дети были...
– Как же они ее выпустили-то? – пробормотала Варька. – На сносях, среди ночи, через всю Москву... Да еще в метель такую!
– А кто она им? Цыганка... Небось, еще боялись, что она отступного потребует.
– И потребовала бы! Она с ним, как жена, семь лет жила! Ребенка донашивает! Что, дите им тоже не нужно?
Кузьма с сожалением посмотрел на взъерошенную Варьку.
– Очумела ты? Да кому оно нужно? Прокофий Игнатьич старшим сыном был, ему все лавки-магазины да дом на Остоженке отошли бы. Если Ольгино дитя законным признать, то остальная родня вся в дураках окажется. Вот они ее и выставили. – Кузьма сквозь зубы выругался. – Хоть бы дня дождались, христопродавцы.