Страница 39 из 78
Варька пела, как в хоре, – чисто, звонко. На лицах цыган появились улыбки. Никто из таборных не знал этой песни, и второй куплет подхватили только Настя, Митро и Кузьма:
Мелодия стала чаще, и Варька пошла плясать. Цыгане весело загудели, раздвинулись. Илья взволнованно смотрел на разгоревшееся лицо сестры, на качающиеся тяжелые серьги, на вьющийся вокруг ног бархат платья. И никак не ожидал, что она вдруг остановится перед ним, поклонится до земли, мазнув по полу кистями дорогой шали, и улыбнется лукаво и широко, как не улыбалась ни одному гостю в ресторане. Она вызывала брата плясать, и цыгане восторженно заорали:
– Давай, морэ!
– Помоги сестре! Гостей уважь!
Песня носилась по тесной комнате, хлопали в ладоши цыгане, подкрикивали женщины, две гитары захлебывались озорной плясовой... – и разве можно было удержаться на ногах? Илья сорвался с места, взвился в воздух рядом с сестрой, припечатал каблуком загудевший пол. Как где-нибудь в деревенской избе под Смоленском, или в таборе, на вечерней заре, у гаснущих углей, или на свадьбе какой-нибудь черноглазой девчонки. И не нужно смотреть по сторонам, дрожать – вдруг получится плохо, вздрагивать от острого, неласкового взгляда хоревода, совать за пазуху пожалованные рубли... А Варька уже кинулась к порогу, за руки втянула в круг невесток деда Корчи, и те заплясали тоже, мелькая босыми ногами из-под обтерханных юбок. Илья подлетел к столу, топнул сапогом перед старой Стехой. Все покатились со смеху:
– Ну, давай, пхури...
– Такой чаво вызывает...
– Да пропадите вы все! – объявила старуха, вставая с места. И поплыла по кругу, мелко-мелко дрожа плечами, и развела руками, и поклонилась мужу. Дед Корча вскочил, по-молодому взъерошив пятерней седые кудри, ударил по голенищу сапога раз, другой, третий... Вскоре плясали все. Дети вертелись под ногами у взрослых, с визгом носилась по кругу Варька, вскидывался в воздух, колотя себя по груди и голенищам, кривой Пашка, и бешено сверкал его единственный разбойничий черный глаз. Пол гудел, трещали ветхие половицы, содрогалась посуда в шкафах Макарьевны, и сама она кораблем плыла среди пляшущих цыганок вслед за крутящимся мелким бесом Кузьмой. Мельком Илья увидел Настю. Она не плясала, сидела за столом, зачарованно смотрела на разошедшихся цыган. Лохматый мальчишка по-прежнему сидел у нее на коленях и сосал палец.
К ночи повалил снег. Все уже наелись, наплясались, наговорились. Дети заснули на полу, поделив пестрые подушки. Старая Стеха о чем-то разговаривала с Макарьевной, рядом, отдыхая, сидели женщины. Заплакал ребенок, и мать, шепотом успокаивая его, выпростала из кофты грудь. Усталая Варька внесла в комнату самовар, зажгла лампу, и оранжевые отблески заскакали по лицам цыган. Илья сидел рядом с дедом Корчей, вполголоса говорил:
– Так что, может, к весне вернусь в табор. Здесь, конечно, неплохо, деньга вроде хорошая...
– Чего ж тебе, лешему, еще надо?
– Да ну... – Илья не знал, что ответить, и небрежно пожал плечами. – Когда кочуешь, каждый день – живой барыш. А здесь на Конной примелькаешься – и все.
– А в ресторане? – прятал усмешку дед Корча. Цыгане, придвинувшись к ним, с интересом ловили каждое слово. Митро хмурился, уткнувшись подбородком в гитарный гриф, смотрел в сторону.
– Что – в ресторане? Не век же мне здесь киснуть. Варьку оставлю – а сам обратно.
– Дурак ты, ей-богу! – усмехнулся дед Корча.
Возразить Илье было нечего. Краем глаза он заметил, что Мотьки больше нет за столом, и, понизив голос, спросил:
– Что у Мотьки со свадьбой случилось?
– А ты не слыхал еще? – дед Корча покряхтел, нахмурился. Зачем-то тщательно расправил складку вылинявшей рубахи за поясом. – Да-а... Беда – черней не выдумаешь. На всю семью позор такой, что хоть вешайся. Данка-то... тьфу... порченой оказалась.
– Данка?! – поразился Илья. – Да... да как же это? Быть не может!
– Все наши видели. И зачем только до свадьбы довели? Повыродились цыгане...
Не договорив, Корча махнул рукой, умолк, зато остальных как прорвало. Сдвинувшись головами над столом, цыгане взахлеб, кто шепотом, а кто и во весь голос, принялись вываливать Илье невеселую историю Мотькиной свадьбы. Рассказали все: и как съезжалась родня из пяти губерний, и какие столы сделал Мотькин отец для гостей, и сколько цыган сидело за этими столами, и что пели, и как плясали, и какое платье было у этой потаскухи, и как все любовались на ее счастливое лицо – и ведь притворялась, до последнего прикидывалась, бесстыжая! Рассказали, как с песнями, с пляской провожали молодых на постель, как пили за их здоровье, как желали счастья... И как вскоре из комнаты раздался пронзительный плач, и растрепанная, зареванная Данка в одной рубашке вылетела под ноги онемевшим матери и отцу. А следом вышел Мотька с белыми скулами и скомканной простыней в руке – чистой, как первый снег.
– Дэвлалэ... – пробормотал Илья. – А... а потом?
– Известно что, – нехотя сказал дед Корча. – Родителям – хомут на шею. В ту же ночь добро да детей в кибитку покидали и съехали из табора от такого позора. И ведь в голову, в голову никому не пришло! Бабы, старухи – и те не донюхались! Степан же – крутой цыган, всегда дочерей строго держал. Все видели – еще только темнеет, а Степановы девки, все пятеро, уже у шатра крутятся. Как за старшей недоглядел – понять не могу. Вот тоже проклятие цыгану – кто теперь у него младших замуж возьмет? Ну, может, заедет подале, где их не знает никто... Я ему посоветовал в Сибирь ехать, тамошним цыганам своих девок сплавлять. Жалко, если засидятся.
– А... Данка? – тихо спросил Илья.
– Черт ее знает... Пропала. С той ночи никто не видал.
Илья потрясенно молчал. Он хорошо помнил Данку. Глазастая, гибкая, как прутик, девчонка носилась по табору, сверкая босыми пятками. В ее вьющихся густых волосах можно было увидеть что угодно – от увядших ромашек и ленточек до щепок и куриных перьев. У нее были маленькие тонкие руки, худые пальцы в россыпи цыпок. Улыбаясь, она показывала влажный ряд мелких зубов, смешно морщила короткий нос и становилась похожей на белочку. Хорошо пела звонким чистым голоском. Илье самому нравилась девчонка, и, видит бог, не будь Мотька его другом – заслал бы сватов. Но Данка с тринадцати лет была обещана Мотьке, отец наотрез отказывал другим сватам. И вот... Данка – потаскуха. Нет – быть того не может!
Хлопнула дверь, вошел Мотька. Цыгане умолкли. Он скользнул быстрым взглядом по их смущенным лицам, опустил глаза. Сев на свое место, уставился в пол. За столом повисла неловкая тишина.
– Спой-ка, морэ, – вдруг велел Корча, и Илья понял, что дед обращается к Мотьке. – Спой, хоть лето вспомним.
Мотька мрачно посмотрел на деда. Он явно был раздосадован, но отказаться не посмел. Илья, не знавший, как помочь другу, с готовностью тронул струны гитары, но Мотька не глядя отмахнулся. И запел, не взяв дыхания, хриплым, сорванным голосом.
Пел Мотька плохо даже по таборным меркам, но при первых же звуках Илья почувствовал, как в комнате повеяло полынным запахом, горьким дымом. Илья закрыл глаза, вспоминая давний, промозглый вечер. Поздняя осень. Серое, низко нависшее над сжатыми полями небо, мелкая крупа дождя, разбитая дорога с залитыми черной водой колеями. По дороге тянутся кибитки, чавкают копыта усталых лошадей, кто-то щелкает кнутом, безнадежно ругается: «Чтоб тебе, проклятая, околеть!..» Отец идет рядом с конями, помогая им выбираться из грязи, и вполголоса поет свою песню:
41
Красавицу-жену.