Страница 26 из 78
– Живая она? – хватаясь за косяк, пискнула Стешка.
– Чего напилась, дура?! – вместо ответа выкрикнула Настя. Зина молчала, и Настя с размаху отвесила ей две пощечины. – Чего, я спрашиваю, глотнула? А? Говори же!
– Вот чего! – завопила Стешка, кидаясь под стол и появляясь оттуда с пустым стаканом.
Настя вырвала стакан, понюхала, побледнела:
– Керосин, что ли? Ах, дура несчастная...
– Хасия-я-я-м [21] ... – заблажила перепугавшаяся Стешка.
Настя резко повернулась:
– Замолчи! Беги на кухню, ищи молоко!
Стешка с топотом понеслась на кухню. Там, в потемках, не сразу догадавшись зажечь лампу, принялась крушить Фенькины полки в поисках молока. Падали тазы и миски, бился фарфор, с грохотом катился по полу медный бидон, опрокинулась корзинка с яйцами, и липкое месиво растеклось по полу. Когда Стешка с корчагой молока примчалась в комнату, Настя уже сидела на диване, а Зина лежала поперек ее колен.
– Не могу больше, девочка... не могу... Оставь, хватит... – хрипло, со стоном говорила она.
– Можешь! – кричала Настя. – Еще раз надо! Ну! Пальцы в рот суй и давай! Давай, проклятая!!!
Два сдавленных звука, бульканье. Стешка, поморщившись, отвернулась.
– Тряпку принести?
– Потом. Давай молоко! – Настя откинула с лица волосы, протянула руку. Взяв стакан, тихим, свистящим голосом приказала Зине: – Пей, дрянь, не то задушу!
Зина молча начала глотать молоко. Стакан плясал в ее трясущихся пальцах, молоко бежало по подбородку, каплями стекало по черному бархату платья. Настя сидела рядом, глядя остановившимися глазами в стену.
Примчавшаяся на Живодерку Фенька сначала кинулась к Большому дому. Через пять минут буханья кулаками в дверь и истошных ее воплей на крыльцо вышла заспанная кухарка. Протирая кулаком глаза, она объявила, что «господа в гостях, сегодни никого не будет, а боле ничего знать не могём».
Фенька бросилась к Макарьевне. Та сразу же побежала будить Илью – единственного, кто ночевал сегодня дома. Илья не пошел к Федоровым, поскольку два дня назад поругался с одним из них на Конной площади из-за жеребца: дело чуть не дошло до кнутов. Спать одному, без Кузьмы, на широких нарах было одним удовольствием. Макарьевне пришлось довольно долго трясти Илью за плечо, прежде чем он открыл глаза.
– Чего там, дэвла?
– Парень, проснись! Илья, вставай! – Макарьевна со свечой в руке была похожа на испуганное толстое привидение. – Там у Зины вашей беда!
– Я-то при чем... – спросонья пробурчал было Илья и перевернулся на другой бок, но Макарьевна решительно сдернула с него одеяло.
– Поднимайся, разбойничья морда! Настя велела сей же час бечь туда!
– Настя? – Илья тут же вскочил. – Она не у Баличей разве?
– Не знаю ничего! Вставай да беги!
Ничего не понимая, Илья оделся, выскочил на улицу и понесся в Живодерский переулок. Фенька, побежавшая было следом, безнадежно отстала, и во двор Зины Хрустальной он влетел один. Остановился, растерянно осмотрелся. На снегу перед крыльцом словно рота солдат маршировала: все было истоптано. Кругом валялись какие-то тряпки, одежда, и кружившая по двору пурга почти целиком засыпала их. Входная дверь была заперта, а под светящимся окном лежал мерзлый бочонок. Илья подошел, изумленно осмотрел блестевшие осколки стекла, обломки рам. Задрав голову, заорал:
– Зина! Эй! Обокрали тебя, что ли?
Тишина. Подумав, Илья вскочил на бочонок, схватился обеими руками за край окна, подтянулся и проскользнул внутрь. Оказавшись в пустой комнате, осмотрелся. В глубине дома слышался тихий разговор. Илья пошел на голоса.
Сначала он увидел Стешку. Та сидела, поджав под себя ноги, на пороге комнаты, сморкалась в скомканный платок. Увидев Илью, она не удивилась и лишь прижала палец к губам: тише, мол. Движением подбородка указала на диван.
Зина была по горло закутана в одеяло. Под головой у нее были две подушки, лицо на фоне распущенных волос казалось совсем белым. Рядом сидела, сжимая ее руку, Настя. Зина что-то говорила: хрипло, не открывая глаз. Настя слушала, сдвинув брови.
– Четыре года, девочка... Четыре года с ним... как жена... Ничего не хотела, ни о чем не просила... Что я ему сделала, что? Ведь каждый день приезжал, неделями целыми жил со мной, обещал, что... что повенчаемся, что дети будут... Я не верила, мне и не надо было, зачем... Я цыганка, а он – граф, ни к чему это было... Но вот так... к другой... уже помолвку объявили... Господи, да за что же?..
– Дура! – зло сказала Настя, отбрасывая ее руку. – Тебе всего-то двадцать пять! Ну, женится и женится, скатертью дорога! Что теперь – травиться кидаться? Да стоит ли он, паршивец, того? И чем – керосином! Уж хоть бы мышьяка в аптеке купила или вовсе – пошла бы да повесилась. И быстрее, и вернее.
– Я хотела, – серьезно сказала Зина. – Только подумала: вдруг Иван опомнится и вернется? Войдет, а я в кухне на крюке болтаюсь, язык наружу... фу... Помнишь, ваша горничная, Наташка кривая, повесилась? Такая страшная была, лицо синее, язык толстый...
– Ума у тебя нету! – горько сказала Настя, отворачиваясь. Илья увидел бусинки пота на ее лбу, резкую складку у рта.
– Не говори никому, девочка, – тихо попросила Зина, опять закрывая глаза. – Не нужно, чтобы люди... чтобы цыгане... знали. Я завтра, как всегда, в ресторане выйду, буду петь. И... не беспокойся, больше уж не стану.
– Не бойся, – Настя плотнее укутала ее одеялом, – никто не узнает. Поспать попробуй.
Зина кивнула, молча отвернулась к спинке дивана. Настя, наклонившись, вслушивалась в ее дыхание, затем повернула голову на звук шагов.
– Добрый вечер, Илья. Зря тебя разбудили...
– Чего зря? – пробормотал он. – Пойду хоть того... окно заткну чем-нибудь. Не то к утру весь дом выстудит.
– Подожди, – удержала его Настя, – поди сюда. Стеша, и ты тоже. Слышали, что она просила? Чтоб ни одна живая душа не узнала!
– Все равно пронюхают, – буркнула Стешка. – Шило в мешке не удержится.
Настя пристально посмотрела на нее. Встала, взяла за руку:
– Идем-ка...
Растерявшаяся Стешка без спора прошла за ней в угол, где висела озаренная лампадкой икона Божьей матери. Настя остановилась прямо под образом. Красный тревожный свет лампады упал на ее лицо, забился в глазах.
– Божись на икону! – велела она. – Божись, что никому не скажешь!
– Ну-у-у...
– Живо! А то знаю я тебя...
Стешка насупилась. Перекрестилась, обиженно проворчала:
– Чтоб мне от чесотки помереть, если скажу кому...
Настя кивнула, выпустила ее руку. Илья завороженно смотрел на ее потемневшее, усталое лицо с блестящими глазами, в которых плясал огонек лампады. Казалось – две Богородицы перед ним, одна – там, за лампадой, а другая – тут, в двух шагах, смуглая и тонкая... Он заморгал, едва сумел выговорить:
– Мне... тоже забожиться?
– Ну что ты, Илья... – Настя слабо улыбнулась. – Я знаю, ты никому не скажешь. Спасибо, что пришел. Правда, окно как-то заслонить надо.
Кивнув, Илья пошел в сени.
– Сестре своей она не верит, – оскорбленно выпалила Стешка ему в спину, – а черт знает кому, конокраду таборному...
– Не шуми! – Настя, стоя у дивана, вслушивалась в дыхание Зины. – Заснула, кажется. Знаешь, нельзя ее одну оставить. Я посижу тут до утра.
– Свихнулась? – покрутила пальцем у виска Стешка. – У тебя же жар, забыла?
– Забыла, – удивленно подтвердила Настя. Присев на край кресла, дотронулась до висков. – Ох... и правда, голова болит.
– Еще бы ей не болеть! – восторжествовала Стешка. – Видел бы Яков Васильич, как ты тут по окнам скачешь, – убил бы!
– Ему тоже говорить ничего не надо... – Настя прикрыла глаза, облизала пересохшие губы.
– Вот что – давай-ка я тут останусь, – решила Стешка. – Мы с этой дурой Фенькой хоть вещи соберем да просушим. И за красавицей нашей я пригляжу. А тебя Смоляко проводит.
21
Пропали.