Страница 11 из 78
– Петр Ксенофонтыч, сокол мой поднебесный...
«Сокол» довольно грубо сгреб ее в охапку, потащил к столу. Там, усадив девчонку себе на колени, потребовал:
– «Верная»! Со свистом желаю! Яков Васильич, давай!
Дрогнули гитары. Из второго ряда высоко и звонко взял Кузьма:
Хор подхватил. Аленка, спрыгнув с колен купца, поймала за концы шаль, пошла плясать. Вахрушев, расставив руки, пошел за ней. Перед глазами Ильи мелькнуло его красное, лоснящееся лицо с мутными глазами, влажные губы.
– Ну, Петр Ксенофонтыч, да ты лучше цыгана! – подбодрила его Аленка. – Ну, давай, давай, сокол мой!
Тот, недолго думая, пустился под гитары вприсядку. Затрещал паркет, упала и покатилась по полу бутылка вина, но никто не обратил на нее внимания. Еще две цыганки рванулись со стульев, со смехом потащили плясать толстого Федул Титыча, а тот завопил дурным голосом «Не губите, кромешницы!». Хор хватил еще веселее:
Илья пел вместе со всеми, с интересом глядя, как скачут перед хором, подражая цыганам, баташевские гости. Гвалт стоял невероятный. Илья видел, как Баташев, встрепанный и мрачный, пытается заставить Настю выпить вина. Та сердилась, настойчиво отводила руку купца:
– Иван Архипыч, грех вам. Сами знаете – нельзя...
– Можно... – глядя в пол, без улыбки, хрипло говорил тот. – Все можно, Настька, все что хочешь. Пей, не то рассерчаю!
– Не буду, отстаньте... Митро!
– Иван Архипыч, оставьте девку... Не положено ей...
Цыганки носились между купцами; посреди комнаты, блестя зубами, бесом вертелся Кузьма. Потный, запыхавшийся Вахрушев вытопал на паркете последнее коленце и в обнимку с Аленкой плюхнулся на пол в углу. Гречишников с Бажановым еще не сдавались и под подбадривающие вопли Кузьмы продолжали отплясывать «барыню» с Глафирой Андреевной. Илья едва удерживался, чтобы не расхохотаться: уж очень потешно выглядели высокий, худой как жердь Бажанов и низенький, приземистый, похожий на яйцо Гречишников. Чтобы не упасть, оба цеплялись за Глафиру Андреевну. «Царь-пушка» стояла скалой, удерживая на ногах обоих кавалеров и поводя плечами в такт. Увесистый Федул Титыч умаялся не в пример быстрее и кулем свалился на диван, увлекая за собой хохочущую Стешку. Та с нарочитой заботливостью начала отпаивать купца шампанским:
– Выпей, Федул Титыч, за мое здоровье... А помнишь, что мне обещал? «Радужную» обещал подарить, все наши слышали! Вы – купец, ваше слово миллиона стоит, неужели бедную цыганочку обидите?
Хозяин дома куда-то делся. Настя сидела за столом одна, переплетала растрепавшуюся косу. Наклонившийся к ней Митро что-то тихо говорил, Настя устало кивала в ответ. Илья покосился на Якова Васильича, украдкой поскреб голову. С тоской взглянул на плотно закрытые, задернутые бархатными гардинами окна. Во двор бы сейчас, прочь из духоты этой, вздохнуть во всю грудь...
– Скоро уж все, парень, – шепнул кто-то рядом. Илья оглянулся и увидел запыхавшуюся Глафиру Андреевну. Она подмигнула ему: – Видишь, уже скакать пошли, как черти. Верное дело, скоро перепьются да храпеть повалятся. Ох, боже мой, куда катимся... Совсем повыродился народ. Раньше-то не то... лучше было.
– Не бурчи, Глашка, не бурчи, – усмехнулся Яков Васильевич. – И раньше пили.
– Пить-то пили! – вспыхнула «Царь-пушка». – Да до риз положения не уклюкивались! Раньше хоть господа были, а сейчас что? Толстосумы охотнорядские! Совсем стыд забыли! Виданное ли дело – домой хор тащить, в своем дому водку пить и с цыганами буянить! Хочешь погулять – милости просим в ресторан, со всеми гостями, и мы рады, и поем хоть до утра! Еще хочешь – просим к нам на Живодерку, сколько раз приезжали, и ночью даже. Всегда всем хором вставали и пели! А в доме у купца разве цыганам место? Надо же и порядок знать! У него ведь здесь и жена где-то... Эдак твой Баташев скоро и в церковь цыган поведет! Вот ты, Яшка, все со мной споришь, а я точно говорю – не в себе он. И раньше блажной был, а как из Сибири вернулся – вовсе...
– Не наше дело, – сквозь зубы процедил Яков Васильевич. – Знаешь, сколько нам за эту ночь заплачено?
– Знаю! – отрезала Глафира Андреевна. – Потому и сижу тут, как баба на самоваре.
– Сейчас ты у меня еще и петь будешь.
Дородная Глафира Андреевна стремительно развернулась к хореводу, сверкнув глазами. Но Илья не успел услышать, что она думает по этому поводу. Входная дверь с треском распахнулась. На пороге появился Баташев. Гитары смолкли. Все головы повернулись к двери. Баташев качнулся, неловко схватился за косяк. Обвел гостей и цыган черными, налитыми кровью глазами. Хрипло сказал:
– Ну – иди! – и с силой втолкнул в комнату молодую женщину.
Она пробежала, согнувшись, несколько шагов, не удержавшись на ногах, упала на паркет. Ее ладонь попала в темно-красную лужу разлитого вина. Вскрикнув, женщина отдернула ее, вскинула голову. В серых испуганных глазах стояли слезы.
В комнате воцарилась тишина, прерываемая лишь всхрапыванием заснувшего на диване Матюшина. Цыгане замерли, как статуи. Яков Васильевич тихо выругался, отвернулся.
Из-за стола поднялся Федул Титыч. Несмотря на залитый мадерой сюртук и сбитую набок бороду, он выглядел внушительно и, казалось, даже протрезвел.
– Иван Архипыч, не годится это. Ты здесь хозяин, но и честь надо знать. Бога побойся.
– Меня учить, Федул Титыч?! – нехорошо рассмеялся Баташев. – Я в своем доме! И баба моя! Что хочу, то ворочу, и бояться мне некого! Желаю, чтоб она нам «Барыню» сплясала!
При этих словах Баташева разрыдалась. Она плакала отчаянно, закрыв лицо руками, тоненько приговаривая «ой матушка...» Серое платье было не застегнуто, и из-под него виднелась сорочка. Видно было, что муж стащил ее с постели и едва дал одеться. Худенькие плечи женщины дрожали. Светлые косы лежали, рассыпавшись, на паркете.
Гости Баташева были невероятно смущены. Гречишников и Фрол Матюшин, переглянувшись, направились к хозяину. До цыган донеслись их неуверенные увещевания:
– Ну что ты, Иван Архипыч... Ни к чему ведь это. Лизавете Матвевне здесь не место. Отпусти ее, сделай милость, да и нам пора уже.
– Никто не поедет! – вспылил Баташев, топнув ногой так, что затрещал паркет. Купцы попятились. Иван Архипыч заорал в голос: – Без моего слова – никто не поедет! Я ее, дуру, без гроша взял, так пусть теперь пляшет! А кто слово поперек скажет – жизни лишу! Троих лишил, брата родного, Кольку, сгубил... так нешто вас пожалею?! Вас, свиньи лабазные?! Мне бояться нечего – слышите? Я людей убивал! Я в реке-Иртыше тонул по весне, между бревнами сплавными... Меня лошадь калмыцкая по степи три версты за ногу волокла... Я на топорах с татарами на Каспии дрался... Мне бога вашего на роду не написано! Не сметь мне указывать! Лизка, дура, пляши! Убью, кишки выну!
– Свят-свят-свят... – пробормотал побледневший Гречишников. Его блеклые глазки часто моргали.
Баташева, сидя на полу и прижав ладони к вискам, с ужасом смотрела на мужа. При последних его словах затравленно огляделась по сторонам, словно ища защиты. Взгляд ее упал на цыган, встретился с глазами Ильи. Вздрогнув, она прижала руку к губам. В серых глазах мелькнул страх и изумление. Илья растерянно смотрел на нее. Не зная что делать, на всякий случай поклонился. Все заметили это, но никто даже не улыбнулся.
– Лизка! – грозно сказал Баташев, делая шаг к жене.
Вскрикнув, она упала навзничь. Муж навис над ней, как ворон над мышонком. По толпе цыган пробежал ропот. Илья решительно шагнул из второго ряда. Он сам не знал, что будет делать, но... но не дать же замучить бабу, дэвлалэ! [8]
8
Боже мой.