Кто идет?

Отталкивает в Матвее еще и его рабья, как кажется Саше, душа, его тупая привязанность к судну. И Галашин хорош. Давно надо было выдвинуть чудака, который лет десять назад уже мог быть капитаном! А ведь не выдвинул. Хорошо с Матвеем вахтить. Надежно. И Матвею хорошо за широкой спиной Галашина. И у дела любимого он, и никакой почти ответственности.

Вот стоят они рядом, в сущности — оба старые лоцманы. И капитан тоже носит печать этой касты. Кому неизвестно, что совсем еще недавно выше лоцмана не было человека на Волге. Запомнилось Саше, с какой гордостью однажды Галашин сказал:

— Капитан в старое время был все равно что английский король — царствовал, но не правил. Правили лоцмана!

А теперь им, конечно, обидно за судьбы свои, за труд целой жизни, который с каждым днем все больше теряет смысл. Ну, зачем через год или два понадобится молодому капитану знать все мели, перевалы и перекаты, когда он над ними пройдет по приборам?

Понимает ли это Галашин? Наверно, понимает. И от этого с еще большей горечью думает, что молодые не могут по-настоящему любить Волгу, потому что они на ней не хлебнули горя, а такой человек, как Аленкин, и подавно.

В рубке снова водворилась особая какая-то тишина. Саша не нарушал ее.

Поглядывал на громадную фигуру капитана, которая глыбилась рядом с резным, почти не воспринимаемым отдельно от штурвала силуэтом Матвея, и не без иронии думал о том, что старики эти очень любят говорить о будущем, а сами все время оборачиваются назад и никак не могут представить себе это будущее, потому что оно будет без них.

— Слышишь, Матвей Иванович, что делается? — спросил вдруг капитан таким тоном, словно все это время шел разговор о чем-то понятном для всех.

— Суп из Волги сделали, — глухо проговорил Матвей, — сплошь топляки, теперь бы тут колеснику пришлось…

— Пароходы, думаю, все уже поушли из-за чки.[1]

— Нету-нет, — обрадовался отчего-то Матвей, — идет еще пароход, во…

Оба замерли, вслушиваясь в еле угадываемые глухие свистки. Очень далеко шедшее судно с кем-то расходилось.

Саша тоже уловил свистки.

— Кто же это идет? — почти ласково спросил капитан.

Матвей не отзывался.

Саша злорадно подумал: «Черта с два узнаете».

— По расписанию, — раздумчиво начал Матвей, — пора «Алеше» быть, но что-то не похоже.

Старики молчали до тех пор, пока в снегопаде не затрепыхали три очень вялых огня.

— Нет, это не «Алеша», — твердо проговорил Матвей.

— Да-а, огни низковато сидят — это кто-то помельче «Алеши Поповича», погодим, сейчас он заговорит.

— Давай спрашивай, — проворчал Матвей, — раз сверху идешь, не тяни — свисти, душа твоя пустая…

Капитан потоптался на месте. Начал раздражаться:

— Чего он молчит, болван, или не видит нас?

— То-то и есть-чудак!

— Погоди, Матвей, не спеши.

Огни с трудом вспарывали метель. Таращились сквозь нее жаркие и мохнатые, как подсолнухи. В рубке с удовольствием глядели на них. Теперь каждый огонек — радость. И в ту минуту, когда никто из троих не ждал, долгий свисток разомкнул черноту ночи. Звук был резкий и какой-то вздорный.

— «Юрист»! — одновременно сказали старики, и оба захохотали.

— Машите направо, — весело скомандовал Аленкину капитан, — я же вижу, что-то махонькое на карачках чапает!

Матвей от смеха закашлялся и сквозь кашель прохрипел:

— То-то и есть, чуть ползет, а еще выдерживает важность — молчит.

— Местная линия!

Маленький пароходик наконец поравнялся с бортом «Седова». Капитан поднес к глазам бинокль и в слабом озарении топового огня прочитал имя суденышка во всю полноту своего неукротимого голоса:

— «Юрист»!

Саша молчал. Ай да старики!

И опять какое-то судно запричитало во тьме. Капитан досадливо хлопнул ладонью по раме:

— А этот куда спешит?

Матвей тоже забормотал взволнованно:

— Рано в этот год начали Волгу подметать, скажи как рано. «Память Вахитова» уходит в затон. Это ж совсем никуда…

— Дураков каждый год все больше разводится. Вчера один умник сообщил в Казань, будто из Камы чка идет.

— Чудак он и боится… никакой не камский лед — это лед из реки Белой.

— Так поди вдолби ему, коли он чепухи не знает. А раз не знает — тут и паника.

— То-то и есть, и нам бы еще два ревиза безо всякого страху, спокойно бы сходили, а они уже крест кладут… — Матвей вдруг оборвал себя и выдохнул в изумлении — У-у, «Академик Бардин» откуда взялся тут?

Расплывчато и глухо, будто бы сквозь облака, шел, повторяясь, низкого тона звук.

— Умница «Академик» — сигналит. И нам бы не мешало — хуже, чем в тумане, идем…

— Душевный голос у него, почти как у нас был.

— А верно, верно, Матвей, да-а… не будет больше такого на Волге… ку-у-да!

— Уж не быть… только в ушах останется у тех, кто еще живые.

Прислушиваясь к словам, к особому тембру глуховатых свистков, Саша догадался, о чем речь. В 1942 году, когда «Седов» прорывался в Горький сквозь линию огня, осколком был ранен свисток. Залатали его сначала на скорую руку. Потом чинили основательно, с любовью, с выдумкой, с необыкновенным терпением, и все равно прежний голос не удалось восстановить. Стал он намного выше и сипит.

Об этой мелочи знает почему-то вся Волга. И Саша не мог об этом не знать.

Ветер становился резче. Пол в рубке запорошило снегом. Матвей ворчал, что совсем не видно стало «черчения берегов», а капитан терпел и сырость, и холод, казалось, даже веселел.

Ни в одну осень не было столько крику на Волге. Чувствовалось — в последний раз проходят суда по ее свободному от плотин и шлюзов плесу.:

Дня два назад из Балакова в затон уходила самоходка и так прощалась, что на берег сбежались жители, приехала пожарная команда, явился ЭПРОН — думали, несчастье стряслось.

А ведь каждый год запрещают эти свистки, и никто не подчиняется. Не выдерживают волгари.

На какое-то время снег перестал, и капитан прибавил ход.

— Механику бы еще шепнуть, может, и обошли бы «Шмелева».

— То-то и есть, в такое время нельзя нам своих пассажиров отдавать.

Аленкин весь напрягся. Он ждал, что его сейчас пошлют к механику просить сверх нормы прибавить ход. А механик экономит топливо, бережет старые машины, и уломать его умеет только старший штурман, который сейчас спит.

— Спуститесь в машинное отделение, товарищ Аленкин, только не вздумайте действовать от моего имени, мол, капитан приказал. Ничего капитан вам не приказывал, ясно?

— Ясно. Только что я ему скажу?

— Это ваше дело суметь!

— Старший — он на самолюбии Ивана Петровича играет, — подсказал Матвей, — приходит, мнется, вроде самому неудобно, а говорит: «Что делается, Иван Петрович, на Волге-то старая гробина только что в плесе нас обошла!» И называет какой попадется пароходишко поплоше, и, глядишь…

— Выполняйте, товарищ Аленкин, — оборвал капитан Матвея.

По дороге в машинное отделение Саша так и не придумал, что сказать механику. Какого черта они тут друг перед другом комедии ломают. Можно прибавить — прибавь! Нельзя прибавлять — не проси!

Спускаясь по отвесному металлическому трапу с теплыми, бархатистыми от тонкого слоя масел поручнями, Аленкин все глубже погружался в грохот, и от этого грохота раздражение его росло. «Чудное местечко для психологических разговоров», — думал он.

Найдя механика, штурман встал перед ним, напряженно глянул старику в лицо.

Механик, оттого что был ростом мал, поднял на штурмана бесконечно печальный взгляд выпуклых, бутылочно-зеленых глаз.

— Плохо идем! — заорал штурман от смущения и для того, чтобы его услышали.

Никакого впечатления это на механика не произвело.

Они продолжали смотреть друг на друга. Тогда Саша проникновенным жестом приложил руку к груди, наклонился и, не напрягая голоса, сказал:

— Иван Петрович, пла-ан… опаздываем в Камское Устье…

И опять никакого впечатления. Механик перевел печальный взгляд с физиономии Саши на его руку, прижатую к груди, опять посмотрел в лицо и тоже без крика проговорил:

1

Чка — первые плавучие льдины.