Два человека

— А чего тебе тут надо?

Валька вложил в его руку толстый конец сухой еловой ветки. Ефим молча взял.

Стало слышно, как громко поют птицы. Валька стоял, стараясь не смотреть ему в глаза. Сейчас в них был один блеск без цвета.

— Иди-ка ты отсюда, — устало проговорил Ефим.

Уйти Валька не мог, а как ему быть, он не знал,

— Ну, чего ты стоишь?.. Иди, когда говорят.

Валька сделал несколько шагов и остановился. Ефим ждал. На его бледном лице ничего не было, кроме блеска огромных сторожких глаз. На какое-то мгновение Вальке почудилось, что глаза эти видят, и ужас окатил его.

— Уходи-и… — тихо и зло проговорил Ефим.

И Валька поплелся к дому, оглядываясь на ходу. Ефим стоял все в той же позе. Наконец повернулся, сделал несколько шагов в глубину леса и опять остановился. Послушал — не идет ли кто за ним, а потом пошел, все убыстряя шаг.

«Куда он так спешит?.. Или просто хочет избавиться от меня? — с обидой думал Валька. — Ну и пусть!»

Он очень хотел обидеться, но на душе становилось все тревожнее, и он бегом направился к дому. «Надо скорее сказать Ксюше.»

Но, конечно, когда надо, Ксюши дома нет.

Валька бегал от соседей к соседям — нигде ни души. Повсюду одни красномордые подушки сидели верхом на заборах и беспечно грелись на солнце.

В последнюю очередь Валька пошел к Кирюшкиным. У них Ксюша почти никогда не бывала.

Заглянув через калитку, Валька увидел подле крыльцa тетю Лизу. Она стояла, жалостливо сложив руки на животе, вздыхала и смотрела себе под ноги. Там на клочке сухой земли стояло маленькое нелепое существо: с верху мохнатая овечка, снизу — мокрая курица.

— Овчар!.. Настоящая немецкая овчарка!

— Хоть турецкая; а девать ее куда? Надоели шишкоеды!

Валька опустился на корточки. Щенок поднял понурую мордочку, посмотрел Вальке в глаза и, чтобы доказать ему, какой он несчастный, задрожал всеми четырьмя лапами, как будто это были пружинки.

Валька погладил его. Тогда щенок еще выше поднял острую черную мордочку и заорал детским голосом.

Послышались причитания тети Лизы:

— Опять подкинули, ишь… каждую весну подкидывают, только и есть, что выхаживай да воспитывай, а потом… куда мне их столько!..

Валька не слушал. Он взял щенка на руки. Тот и дальше вел себя, как ребенок, — сразу перестал скулить.

Тетя Лиза смотрела на них и продолжала:

— И что я за несчастливый человек! Хоть бы раз самой что-нибудь найти — так нету, не было у меня в постороннем месте находки. За всю жизнь только пуговицу красивую на улице нашла, и то чуть машиной меня не задавило. А уж насчет того, чтобы подсунуть мне то, что негоже, или подкинуть, — этого не сочтешь.

Осторожно прижимая щенка к себе, Валька почувствовал под густой шерстью острые косточки.

— Он голодный, — сказал Валька и так посмотрел на тетю Лизу, что та только руками развела и пошла в дом. Валька — за ней. На пороге он остановился, не смея ступить на пол, светившийся золотом выскобленных досок. Валька скинул мокрые ботинки и босиком пошел к скамейке, стоявшей под окном.

Он не испытывал еще такого наслаждения. Он сидел в теплой, светлой комнате, держал на руках живого овчара, который, млея от тепла и ласки, карабкался все выше и выше и не затих до тех пор, пока не втиснул мордочку Вальке под самый подбородок.

— Ну что ты его целуешь? — рассердилась тетя Лиза. — Грязный ведь. Погоди, вода греется.

Она бесшумно ходила по комнате. Не поднимая глаз, Валька видел темную плотную ее фигуру. Попадая в полосу солнца, она становилась прозрачной и серой, как пыль. Вальке казалось, что тетя Лиза переплывает комнату, не касаясь пола, а вместе с ней плывет ее певучее ворчание.

— Ты чего гнездишься? — спросила она вдруг. — На двор, что ли, нужда?

— Нет, — смутился Валька, — кусаются…

— А ты обнимай его покрепче, блохастого… Может, посыпать его чем? Как думаешь, если порошком паразитским? Или помрет?

— Не надо, — сказал Валька.

— Лучше не надо, — согласилась тетя Лиза. — Говорят, если посыпать им козу в комнате — сам первыи помрешь.

— Глупости, — солидно заметил Валька. — Но его лучше не надо, он очень худой.

Трудно сказать, сколько времени понадобилось неторопливой тете Лизе, чтобы нагреть воды, принести из сарая корытце и вымыть в нем чумазого подкидыша, которого мыть не просто, потому что он лохмат, как леший, да еще доглядывай, чтобы не попало воды в ухо. А уха два, — значит, мыть его надо без спеху.

Вальке — хоть бы век это продолжалось.

После купания он долго держал щенка на руках, завернутого в старый шерстяной платок, пока нагревалось молоко. Потом молоко остывало, и они с тетей Лизой пустили на пол мокрого щенка и хохотали, пока он из ежа опять превращался в собаку. Щенок с таким усердием вытряхивал из своей шкурки мелкие капли, что на какое-то мгновение над ним зацвел кусочек радуги.

Наконец наступила минута, когда совершенно новое животное светло-серого цвета стало обедать. Оно обедало размоченным в молоке хлебным мякишем со страшной жадностью и громким чавканьем.

Кружку молока получил и Валька. А тетя Лиза, сложив руки на животе, стояла подле и с детской радостью смотрела, как «енти шишкоеды» едят, потому что больше всего в жизни любила кормить и укрывать.

Щенок жрал, как все щенята в мире, от себя вперед. Съел то, что попалось, от одного края тарелки до другого, — тарелка кончилась. И ему пришлось влезть в нее обеими лапами.

Валька не выдержал и потянулся, чтобы погладить, но только коснулся шерстки, внутри щенка стало урчать, как будто в нем катается деревянная горошина, потом все это перешло в злющее рычание. Валька приложился ухом к мохнатому боку и слушал рычание, как музыку.

— Вот это собака!

Тетя Лиза убрала тарелку, комки хлеба со скамьи и привычным движением, каким детям утирают носы, обтерла передником облепленную едой собачью физиономию.

Щенок возмутился, мотнул головой и отфыркнулся, потом смочил языком кончик своего носа и уселся в точности так, как сидел напротив него Васька. Он уселся бочком, подмяв под себя заднюю лапу и широко расставив передние, потому что мешал набитый живот. И тут обнаружилось, что живот у него голый, розовый, с темными родимыми пятнами, похожий на географическую карту.

Однако главное — это были уши. Валька только сейчас обратил на них внимание. Они торчали, но не совсем. Они были сломаны пополам, концами вперед, и эти концы болтались над лбом, как два увядших лепестка. Одно ухо торчало выше другого, и у морды было странное выражение, как будто пес поднял бровь и собирается спросить: «Кто сказал, что плохо жить на свете?!»

Валька, взглянув в его серо-васильковые глаза, ударил себя по лбу и завопил:

— Джульбарс!

Мятые ушки дрогнули и напряглись, взгляд по-прежнему был смел и весел, но в тот момент, когда Валька дарил ему лучшее собачье имя, щенок меланхолично прикрыл глаза, а когда открыл их снова, стало ясно, что Джульбарс ни о чем больше не думает, он хочет спать.

— Погоди крестить-то, — засмеялась тетя Лиза. — Может, твой барс — вовсе сучка.

Валька покраснел, восприняв это как неслыханное ругательство, и схватил щенка, чтобы она не вздумала его осматривать. А тетя Лиза смеялась и говорила:

— Ты вроде одного чудака, который в соседней деревне живет. Он тоже от большого ума скотине имен понадавал. Собака у него Гавриил, коза — Магдалина… Курицу Татьяной зовет, ой!.. Так и кличет: «Та-тья-тья-тья-на!»

Ничего смешного Валька в этом не нашел; поднялся, крепко прижимая Джульбарса к груди.

— Не домой ли собрался? — спросила тетя Лиза.

— Да, ему давно пора спать.

Тетя Лиза перестала смеяться.

— Кто ж тебя с ним впустит?

— Как?

— А так, не поросенка в дом несешь. Сроду в том дому не бывало бесполезной живности, в том дому уважают замки — их кормить не надо.

Валька стоял пораженный. Тетя Лиза была права. Как он об этом не подумал?.. Что же теперь делать? Во-первых, Валька к Джульбарсу уже привык; во-вторых, полюбил его на всю жизнь и с первой же минуты считал своим.