Регина

Он отодвинул её с дороги и взялся за дверную ручку. Регина, даже сквозь пелену слепой ярости осознавшая, что он уезжает, вскрикнула и вцепилась изо всех в его одежды:

— Расставания? Отъезда? Куда ты уезжаешь? Куда?!

— Во Фландрию, — спокойно обронил Луи, безуспешно пытаясь освободить колет из судорожно сжатых женских пальцев.

— Но там война!

— Если ты немного отвлечёшься от придворных интриг, то сможешь вспомнить, что твой брат всё-таки состоит в чине полковника. И во время военных действий обязан находиться на поле сражения.

— Нет!

От этого душераздирающего, дикого крика у Луи сердце похолодело. Со времён Варфоломеевской ночи он не слышал такого страха в женском голосе. Тем более, в голосе сестры.

Забыв всё, что только что наговорила ему, все разговоры с Екатериной-Марией, все обещания, данные Генриху Наваррскому и герцогу Анжуйскому, забыв всё на свете, Регина упала на колени, цепляясь дрожащими руками за одежду брата и не сдерживая рыданий:

— Нет! Не уезжай! Только не во Фландрию! Неужели во Франции нет других полковников? Почему ты? Я умоляю тебя, я заклинаю всем, что есть святого в этом мире, не уезжай! Прошу тебя, не езди на эту дурацкую войну. Все и так знают, что ты храбрый, что ты лучший воин, никому уже ничего не надо доказывать! Я буду хорошей, я буду послушной, какой захочешь буду, только не уезжай на войну! Я отдам тебе все письма, я никуда ни во что не буду влезать, я перестану общаться с Гизами и буду во всём тебе покорной, ты можешь делать всё, что угодно, но только не надо никакой войны! Луи!

— Минуту назад я готов был встать перед тобой на колени ради того только, чтобы ты услышала меня и одумалась. Но ты продолжала лгать, глядя мне в глаза. И если тебя может остановить только угроза моей жизни, значит, мне придётся поставить её на кон. Может, пока я буду воевать, ты найдёшь время подумать и решить, чего хочешь ты от жизни. И от меня.

— Луи, прости меня, пожалуйста! Во имя неба, во имя господа бога, прости меня!

— Ну вот. Первый раз я услышал из твоих уст хоть что-то, напоминающее молитву, — усмехнулся Луи.

Эта женщина причинила ему за несколько кратких месяцев столько боли, сколько не смогли причинить все его бывшие любовницы и возлюбленные вместе взятые за всю его бурную жизнь. И этой своей слабости, этой незащищённости перед ней Луи не мог сейчас ей простить. И в ответ безжалостно бичевал её открытое, истекающее кровью сердце.

— Встаньте, графиня. Такую сцену может позволить себе дочка ростовщика или провинциальная, набитая романтическими бреднями девица, но никак не женщина из рода де Клермон. Прекратите цепляться за меня и извольте вести себя подобающим образом. Иначе на ваши крики скоро сбежится вся прислуга.

Регина не слышала ни одного его слова, она продолжала плакать и что-то отчаянно шептать сквозь слёзы, беспомощно обнимая его колени. Луи, понимая, что ещё минута этих слёз и жалких просьб — и он сдастся, опять пойдёт на поводу у своей любви, — раздражённо расцепил тонкие, дрожащие руки сестры и оттолкнул её от себя.

— Прекрати, я сказал. Это становится просто нелепым. У меня приказ герцога следовать в армию и твои слёзы и сопли, слава богу, пока ещё не важнее интересов государства.

Он надменно поднял голову и вышел, оставив Регину безутешно плакать от страха и отчаяния. Он уходил, не оглядываясь — знал, что сил не хватит оторваться от любимого лица.

На рассвете он уехал. Не прощаясь, ни слова больше не сказав Регине, как будто не то что ночной ссоры, а и самой девушки не было в помине. Он не видел, как тонкая тень прижалась к окну, как с каждым ударом копыта его коня о пыльную дорогу всё сильнее бледнело лицо в окне, как, наконец, выбежала из дома Регина, и когда он свернул в переулок, она медленно осела на ступени, привалившись спиной к дверям опустевшего, в один миг опостылевшего дома. Регина больше не знала, для чего жить. Так у дверей её и нашёл Филипп, на руках принес её в дом, и только в его объятьях отпустила её странная и страшная немота и графиня забилась в истерическом припадке, который прекратился только после того, как примчавшаяся Екатерина-Мария напоила подругу какой-то настойкой. С отъездом Луи жизнь в доме на улице Гренель остановилась. Выплакавшись и выкричавшись в истерике, Регина застыла, словно в заколдованном сне, и некому было её разбудить. Все попытки Филиппа вывести её из этого состояния ни к чему не приводили.

Во Фландрию полетели бесконечные, отчаянные письма, полные такой трепетной любви и нежности, такой робкой надежды на прощение, что порой Луи не мог их дочитать до конца: так перехватывало дыхание и он не знал, что делать.

Этот дом, куда так стремилась душа моя пятнадцать лет, дом, который снился мне в детстве, и где надеялась я обрести покой и счастье, — этот дом стал для меня пустым и холодным, потому что Ты его покинул. Здесь больше не отражается в зеркалах Твоё лицо, здесь огонь свечей не дрожит от Твоего дыхания. Я смотрю каждый вечер на накрытый к ужину стол и не могу понять, почему слуги поставили один прибор — разум отказывается воспринимать Твоё отсутствие в этом доме. Я пью вино — не чувствую его вкус, я ем яблоки — не чувствую их сладость, опускаю руки в розовую воду — не чувствую её аромат. Мне всё время кажется, что стены медленно, незаметно для остальных, сдвигаются и с каждым днём в доме становится всё теснее, потолки всё ближе к полу и меня скоро не будет, меня раздавит камень этих мёртвых стен.

Слёзы Франсуазы, уговоры Катрин, доброта Филиппа — мне всё безразлично. Жизнь идет мимо, даже не затрагивая меня своими одеяниями. Шум города, смех детей, песни девушек, крики торговцев, ароматы цветов и вонь нечистот, яркое разноцветье нарядов и блеск драгоценностей — всё слилось в одно тёмно-серое плывущее и гудящее пятно, которое скоро сведёт меня с ума. И эта проклятая луна волком воет по ночам в моём окне!

Почему Ты так жестоко наказываешь меня? Почему Ты покинул меня? Родной дом, в котором больше нет Тебя, который жив только воспоминаниями о Тебе, стал для меня большей тюрьмой, чем обитель урсулинок!

Таких писем ему не писала даже Маргарита. И липкий, холодный страх, что Регина тоже любит его совсем не сестринской любовью, заползал в душу. Этот страх был сильнее радости взаимной любви — разделённая кровосмесительная страсть была смертным приговором для обоих. Шли дни за днями, превращаясь в недели, в месяцы, а письма Регины оставались без ответа. Луи успокаивал себя, справедливо полагая, что пока Регина дрожит от страха за него, ей будет не до интриг вокруг короны.

Но она словно наяву слышала те слова, которые Луи боялся произнести вслух и доверял лишь бумаге, а потом сжигал исписанные вкривь и вкось листы и, как одержимый, искал погибели на войне.

…Закрывая глаза, я каждый раз вижу Тебя, сестра моя, беда моя Регина; слышу Твой беззаботный смех, разбегающийся по дому, как топот детских ножек. Ты только что проснулась, и нежный румянец сна светится сквозь твою прозрачную кожу. Чуть припухшие тонкие веки, ещё дремлющие ресницы, в которых притаилась ночь, лукавые и страстные губы… Я вижу это всё так ясно, как будто Ты сейчас стоишь передо мной.

Ты стряхиваешь с рук воду и прохладные, пахнущие розами капли летят мне в лицо, и Ты заливаешься смехом, и на кончике носа у Тебя прилип розовый лепесток. Солнечные лучи играют в прятки среди Твоих медно-огненных локонов и Ты несёшь на себе и с собой эти яркие, ослепительные искры. Ты стремительно взлетаешь по лестнице и сквозь кружева нижних юбок то и дело мелькают изумрудно-зелёные туфельки и тонкие щиколотки с беззащитно выступающими, почти птичьими косточками. Однажды мне было даровано счастье обувать эти маленькие ножки и если б Ты знала, с каким благоговением держал я в руке атласные белые башмачки! Как замирало моё сердце, когда я касался Твоих узких ступней!

Твои длинные, безупречно прекрасные руки легко скользят по перилам, а я не могу забыть, как бережно и нежно плыли они по моему окровавленному телу, когда я почти умирал от ран в Твоих объятьях. Но разве мог я умереть, пока рядом была Ты? Разве мог я предпочесть всех ангелов небесных Твоей красоте?