Регина

— Если я хоть что-то понимаю в этой жизни, одна из этих женщин — его сестра, а кто вторая? И чем всё это грозит нашей семье?

— Звёзды не пишут имена. Но в любом случае, вам это ровным счётом ничем не грозит.

С графиней де Ренель тем временем продолжали приключаться разные нелепости и казусы.

Среди ночи её разбудили странные звуки, доносившиеся с улицы. Эта была одна из тех редких за последнее время ночей, когда она спала спокойно, потому что Луи ночевал дома. Он не успокаивал до утра ревнивую королеву Наваррскую, доказывая ей свою любовь и относительную верность, не дрался на дуэли, не пропадал с Робером и Бертраном неизвестно где. Он громко храпел в своей спальне и что-то неразборчиво бормотал во сне. Он был дома и с ним ничего не случилось, так что Регина могла позволить себе отдых.

Не получилось.

Спросонок, она не сразу поняла, что за окном кто-то громко, взволнованно читает стихи. Голос был юным и срывался на последнем слове каждой строки. И он был знакомым…

Регина соскочила с перин, утонув босыми ногами в ворсе персидских ковров, и подбежала к окну. Так и есть: подпирая спиной несчастный каштан, юный Максимильен де Бетюн читал стихи. Даже среди ночи она признала в виршах барона слабое подражание блестящему сонету Ронсара. Прислонившись к оконному переплёту, Регина слушала посвященные ей стихи. Она была в восторге. Но не от поэтического таланта юноши, ибо талант его был весьма сомнительным. Она упивалась сознанием того, что вот этот молодой, красивый, знатный, строгий, как и все гугеноты, мальчик влюблен в неё настолько, что в душе его рождаются пусть и нескладные, но напоённые неподдельным юношеским пылом и искренней любовью стихи.

Но какое-то слово вдруг царапнуло её внимание, Регина вслушалась — и чуть не расхохоталась над нелепым и надуманным сравнением её прелестей с "крутобедрой" и "пышногрудой богиней любви Древней Эллады". Конечно, пышные кринолины и жёсткие корсеты скрывали её истинные формы, но не настолько же! Бедный Максимильен, он, должно быть, ночи напролёт не мог уснуть, представляя, каким же на самом деле может оказаться под шелками и бархатом тело графини!

Шальная мысль мгновенно вспыхнула в её голове и потребовала немедленного осуществления. Страсть к безобидным проделкам была в крови у всех Бюсси и мрачная атмосфера придворных интриг время от времени взрывалась фейерверком шуток Красавчика Луи. Ярко высветились в памяти Регины картины детских проделок в монастыре: перья из подушек, нашитые на одежды монахинь, возбуждающий любовную страсть настой, купленный тайком у знахарки и налитый в графины с яблочным сидром. Наивный мальчик просто напрашивался на роль очередной жертвы!

Регина сбросила с себя ночную рубашку, взяла подсвечник и вышла на балкон.

Максимильен де Бетюн, не отрывавший доселе глаз от её окон, увидев в золотистом сиянии свечей обнаженную красавицу, не сразу понял, что это — сама графиня де Ренель, а поняв, потерял дар речи. Букет маргариток выпал из его отнявшихся рук и белыми звёздами рассыпался по пыльной дороге. На балконе стояла Богиня и смеялась. Огненные блики сверкали в её волосах, струились по обнажённому телу. Её невозможная красота доводила до безумия. Будь Максимильен гениальней Ронсара и Клемана Маро вместе взятых, у него всё равно не нашлось бы слов, чтобы передать даже сотую долю того смешения чувств, которое вызвало в нём явившееся ему откровение. И уж подавно, не смог бы он описать ту магию, которая сквозила в каждом жесте девушки, в каждом изгибе её хрупкого тела, и сводила с ума, и заставляла забыть о боге. Между тем колдунья подплыла к самому краю балкона, чуть наклонилась, так что колыхнувшиеся груди вызвали дрожь во всём теле совершенно потерявшего рассудок Максимильена, и жестом, полным соблазна, поманила юношу к себе. Он пошатнулся…и без чувств упал на дорогу. Звонкий хохот Регины дрожал в его ушах миллионом колокольчиков.

Отсмеявшись, плутовка, довольная своей шуткой, вернулась в постель и уснула сном младенца, нимало не беспокоясь о валявшемся без сознания в пыли поклоннике. Она и не подозревала, что у этого спектакля был ещё один зритель — ближайший друг и любимчик герцога Анжуйского лютнист Орильи. Он возвращался с письмом для герцога, но его остановил мелодичный смех, вдруг зазвеневший над спящей улицей. Этот смех был хорошо знаком в Лувре: так искренне и заразительно смеялась только одна женщина в Париже — графиня де Ренель. Орильи посмотрел в сторону дома де Бюсси, и представшая перед ним картина заставила его начисто забыть о поручении своего сюзерена. На балконе стояла мечта всех мужчин Парижа — Регина де Ренель, полностью обнажённая, как языческая богиня, мерцающая в пламени свечей. Орильи не обратил внимания на упавшего в обморок Максимильена — он весь был поглощен созерцанием прелестей графини, чем никто пока ещё похвастать не мог, насколько ему было известно. Но вот красавица повернулась и, покачивая бёдрами, скрылась в полумраке комнаты. Орильи шумно перевёл дыхание, сглотнул, постоял немного, приходя в себя, и поспешил в Лувр.

На следующий день дворец был похож на разбуженный пчельник. Из уст в уста передавались рассказанные лютнистом герцога Анжуйского подробности того вечера, когда душевные терзания юного барона были вознаграждены появлением неприступной графини в костюме Евы.

— …и тут я слышу женский смех, ну чисто ведьминский, — заливался соловьём Орильи среди столпившихся вокруг дворян, — нашу юную графиню разве с кем спутаешь? Я и подумал, что это она в такой час так веселится. Подхожу поближе — и что я вижу? Посреди улицы, прямёхонько под балконом графини лежит без чувств Максимильен де Бетюн собственной персоной. Господи, подумал я, кто же так напугал бедного мальчика? А смех с балкона всё пуще. Поднимаю голову, а там просто скульптура, достойная руки Челлини: прекрасная графиня де Ренель стоит в чём мать родила и держит в руке свечу, чтоб, значит, обзор был лучше.

— А графиня? Ты её рассмотрел? — раздался из толпы чей-то изнывающий от любопытства голос.

— А как же! Я вам не барон де Бетюн, у которого молоко на губах не обсохло. Уж я-то такого случая не упустил! Ну, скажу я вам, известно, что у Бюсси сестра — красавица, но чтобы до такой степени! Едва не ослеп, клянусь честью.

Орильи был талантливым рассказчиком, к тому же он немного приукрасил прелести графини, и каждый к его рассказу добавлял что-то от себя, так что в результате описание Регины стало полностью соответствовать стихам де Бетюна.

Бедный Максимильен, на которого обрушился град шуток и насмешек по поводу того, что не смог воспользоваться счастливым случаем и упал в обморок, как чувствительная монашка, вынужден был сбежать в провинцию, где и залечивал свои сердечные раны несколько недель. Регина заработала довольно скандальную репутацию, шумную поддержку со стороны подруги и оглушительный хохот брата.

Луи сам от себя не ожидал, что выходка сестры так его развеселит. Он досадовал только, что всё проспал.

— Нет, Филипп, но какова у меня сестрица! — веселился он. — Это же надо так прогреметь на весь Париж!

— Я не понимаю причин твоего веселья, — Филипп боялся, что со временем Регина станет такой же, как десятки придворных красоток, ничем не отличающейся от них, и в своих любовных похождениях переплюнет Марго.

Потому, в отличие от всех остальных, он ходил мрачнее тучи и едва не вызвал Орильи и де Бетюна на дуэль.

— А что такого? Регина затмила одной своей выходкой все мои похождения. К тебе когда-нибудь женщина выходила так, что ты падал без чувств? То-то и оно, что нет. Вот и ко мне, к сожалению, тоже. Кстати, а что бы ты сделал на месте де Бетюна?

— На его месте я бы не сочинял бездарных стишков и не болтался по ночам под чужими окнами, компрометируя даму.

Луи приподнял бровь: до появления Регины Филипп, как и все молодые дворяне, не единожды был замечен не только под балконами, но и в будуарах юных дев и чужих жён. Правда, он не трубил о своих похождениях на весь Лувр, как герцог Майенн, и не посвящал восторженных од своим возлюбленным, как д'Обинье или Бюсси. Но зато все его бывшие любовницы до сих пор смотрели на него с негой во взоре и готовы были идти за ним на край света. Чем он их брал, никто не знал, кроме самих женщин. Филипп никогда не называл ни одного имени, ибо честь женщины была для него превыше всего, и о его похождениях становилось известно исключительно со слов осчастливленных им дам.