Глубокая разведка

Обед вышел на славу. Наташа с Анатолием уписывают уху и щуку за обе щеки и только изредка мычат от восторга. Единственное сожаление высказывает Лена:

— Жаль, Андрей, что ты не Магистр.

— Почему?

— Сотворил бы бутылочку. Такую уху и такую рыбку употреблять без водки — смертный грех!

Анатолий только кивает в знак согласия. Говорить он не может, рот занят. После обеда женщины уносят посуду, а мы с Анатолием закуриваем, и он спрашивает:

— Андрей, поясни мне, пожалуйста, еще раз: в чем все-таки смысл этой самой МПП? Почему вы придаете ей такое значение? Не знаю, как у Наташи, а у меня нервы крепкие. Ручаюсь.

— Я и не сомневаюсь. Не сомневаюсь в этом плане ни в тебе, ни в Наташе. Но дело в том, Толя, что для того, чтобы быть хроноагентом, это условие необходимое, но далеко не достаточное. Вижу, ты не до конца это понимаешь. Поясню на примере. Представь, что ты сидишь в театральной ложе, слушаешь Россини, Чайковского или Верди. Стенки между ложами достаточно тонкие, можно сказать, символические. И ты слышишь, как в соседней ложе какой-то пресыщенный набоб покупает у обезумевшей от голода многодетной матери ее восьми-девятилетнюю дочь. Сделка состоялась. Женщина, рассыпаясь в благодарностях, побежала кормить оставшихся детишек, а набоб тут же приступает к делу. Ты слышишь детский плач, жалобные лепетанья, крики страха, боли и отвращения, довольный смех набоба. И все это в сопровождении прекрасной музыки… Можешь не говорить мне, что ты сделаешь, вижу по твоему лицу и кулакам. Но сделать надо будет не это, а вот что. Надо будет дождаться антракта и зайти в ту самую ложу, откуда доносились возмутившие тебя звуки. Там надо будет сделать вид, что ты не замечаешь съежившуюся в углу в комочек, закутавшуюся в шаль, дрожащую девочку. Надо будет приветливо поздороваться с набобом, даже пожать ему руку и улыбнуться. Затем поговорить с ним о музыке, еще о чем-нибудь отвлеченном и договориться о встрече завтра вечером в ресторане. Сможешь так сделать? Вряд ли. А надо. И это я описал тебе еще одну из самых безобидных ситуаций, в каких мне приходилось действовать. Понимаешь теперь, что хроноагенту мало иметь крепкие нервы? Ему надо научиться принимать жизнь той Фазы, где ему приходится работать, как нечто само собой разумеющееся, обыденное, не достойное особого внимания. Надо научиться самому жить этой жизнью. Никто не заставляет тебя покупать девочек и насиловать их в театральных ложах под классическую музыку, но при этом не следует делать страшные глаза и хвататься за оружие, если тебе это предложат. Я уже не говорю о том, что иногда приходится делать самому. Я доходчиво объяснил? — Вполне.

Анатолий выглядит потрясенным. О такой стороне работы хроноагента он, видимо, и не догадывался. Ничего не поделаешь, у нас, как и в любой другой работе, присутствует не только романтика, но и достаточно теневых сторон. В том числе и много грязи, в которой приходится купаться, оставляя незапятнанным свое белоснежное оперение. А если ему рассказать о рутине? Когда несколько дней рассчитываешь операцию, моделируешь воздействие, и ничего не получается из-за какого-то камешка в ботинке? Он, пожалуй, окончательно разочаруется в своем выборе. Я похлопываю Анатолия по плечу.

— Ну, вот и хорошо, что понял. Давай закроем эту тему и с завтрашнего дня приступим к работе. Лена, как я понял, уже что-то придумала для вас в этом плане. Она — женщина толковая.

Я собирался было уйти по делам, но Анатолий останавливает меня:

— Андрей, чтобы закрыть эту тему, еще один вопрос. Наташа рассказывала мне, что свою работу хроноагента ты начал еще в сорок первом году, на войне. И попал ты туда без всякой подготовки, а уж тем более без МПП. Как же ты справился?

— Ну, Толя, ты сравнил! — смеюсь я. — Это же совершенно разные вещи. И ты, если бы попал в такую ситуацию, не ударил бы в грязь лицом. Я в этом не сомневаюсь. Конечно, если бы попал в пехоту, а не в авиацию. Разница во времени была всего пятьдесят лет. Это была совсем недавняя наша история, которую я хорошо знал. И работа была мне знакома: летай и сбивай противника. Это я умел. Так что приспособиться там мне труда не представляло. Хотя, что греха таить, без ошибок тоже не обошлось.

— Андрей, — неожиданно говорит Анатолий, — есть у тебя сейчас возможность — показать мне, как ты работал в сорок первом году? Наташа мне об этом рассказывала, но…

— Лучше один раз увидеть, — улыбаюсь я. — Хорошо. Что именно ты хотел бы увидеть? Учти, я работал там полгода.

— Самое начало, я имею в виду начало войны. Ну и…

— Понимаю.

Я настраиваю компьютер. На мониторе появляется аэродром. В небольших просеках замаскированы «Яки». Вдоль ночной стоянки ходит летчик. «Это я, Андрей Злобин», — поясняю я. Летчик часто останавливается возле своего истребителя и посматривает то на запад, то на штабную палатку, где возле рации сидит дежурный офицер, то на часы.

— Ночь на двадцать второе июня, — снова поясняю я. — А у вас когда началась война?

— Тоже двадцать второго июня, — отвечает Анатолий, Не отрывая от монитора напряженного взгляда.

А там уже прозвучал сигнал тревоги. Летчики выбегают из палаток. Злобин выбивает из-под шасси колодки, открывает фонарь и бежит в палатку за шлемофоном и парашютом. Я прокручиваю немного вперед. На мониторе видно, как пара за парой взлетают «Яки». «Первый боевой вылет», — комментирую я. Колонна «Дорнье» и «Хейнкелей». Наша атака. Заход, второй, третий… Пятная утреннее небо дымными следами, падают на землю самолеты. К сожалению, не только немецкие. В небе расцветают купола парашютов. Уцелевшие фашисты освобождаются от бомбового груза и удирают. Но с запада накатывают все новые и новые волны двухмоторных машин с крестами на плоскостях. Нам на смену приходит другой полк нашей дивизии, а мы возвращаемся на свой аэродром. Первый боевой вылет завершен.

— У нас так же было, — говорит Анатолий.

— А вот в моей Фазе, к сожалению, было далеко не так. В первые же часы около половины самолетов было уничтожено прямо на аэродромах, и такой отпор организовать было просто нечем. Да и в этой Фазе не все вышло благополучно. Мы стояли неподалеку от Минска, и у нас было время организованно подняться и встретить противника. А тем, кто стоял у самой границы, пришлось гораздо хуже.

Дальше я показываю сцены боев над Волковысском, где мы прикрывали коридор для выхода из окружения двух армий. Показываю бой над Птичью, где мы с Сергеем Николаевым вышли вдвоем против двадцати четырех Bf-110. Показываю, как вся авиация фронта штурмовала немецкую авиабазу под Белыничами. В небе темно от самолетов: наших и немецких. Мы отсекаем «мессеры». Но плотный, многоярусный зенитный огонь не дает прорваться к цели нашим штурмовикам и бомбардировщикам, мешает им работать прицельно. Потери страшные, но волна за волной идет на Белыничи все, что могло собрать командование фронта: от «Су-2» до «ТБ-3».

Новый налет на Белыничи через два дня. Мы ведем бой с «мессерами», а дивизия штурмовиков атакует разведанные позиции зенитчиков. Снова переживаю я страшную гибель генерала Колышкина, отца моей Ольги. Он вел в атаку головную группу штурмовиков, и его самолет взорвался от прямого попадания зенитного снаряда. Но смерть его не была напрасной. С базой в Белыничах было покончено.

Прокручиваю события дальше. Вот штандартенфюрер Кребс, вылетев из глубокой балки, сбивает заходящего на посадку нашего комэска, майора Волкова. А вот и мы с Сергеем ловим этого Кребса, когда он спустя несколько дней пытается повторить свою атаку из засады на последнюю заходящую на посадку пару.

Не забываю я показать и бараки, заполненные ранеными, Ольгу Колышкину, Гучкина и других хирургов, падающих от изнеможения возле операционных столов.

Наконец я показываю главное событие. Сергей Николаев уходит с разведданными о танковой группе Гудериана, нависшей над флангом нашего фронта. А я связываю боем десятку «мессеров», не давая им обнаружить и преследовать Серегу, вызываю огонь на себя.