Прикосновение невинных

— Твой шеф тоже нуждается в тебе, Иза. — Он засопел от отвращения. — «Большой плохой» мир не станет ждать, пока ты изображаешь няньку. Черт, если бы дело было только во мне! У руководства АКН свои проблемы, и они назначили крайний срок. Возвращайся через две недели или… не возвращайся вообще.

— Великодушные люди, наши боссы.

— Вот именно. Ты подставилась, когда исчезла из Парижа. Они могли предъявить тебе ультиматум гораздо раньше. Послушай, я понимаю, на тебя навалилось все сразу. К.С. сказала мне о разводе. Я сожалею. — Слова были слишком казенными, но других Грабб не нашел; всем было хорошо известно, что он не умеет говорить на личные темы. — Твое поведение было чертовски непрофессиональным, Иза, и ты это знаешь.

Ей было больно. Грабб прав, но ей больно. Разве могла она объяснить, как отчаянно необходим ей был этот отъезд, как хотела она расставить все по своим местам, скрыться от Грабба, от телефонов, от бешеной гонки и постоянного давления, выяснить, что же для нее самое главное в жизни… В хорошем расположении духа шеф сумел бы понять ее, но он никогда не простит. Давление входит в правила игры, оно стимул, и никто не станет за него извиняться.

Изидора всегда считала себя профессионалом, была страстно предана своему делу, старалась делать новости как можно лучше. Ей говорили, что это не женское дело, но она отказывалась признавать, что пол играет хоть какую-то роль в работе. Конечно, за исключением периода беременности.

Оператор-мусульманин отказался работать с Изой, когда узнал, что она на пятом месяце, и, несмотря на негодующие и оскорбительные замечания в свой адрес, упорно стоял на своем.

Изидора знала, что он прав. Живот осложнял жизнь. Не мог не осложнять.

Потом была Болгария. Безумная поездка на атомную электростанцию, которая, казалось, была построена из мешков с песком и старых дренажных труб. Взрыв там оказался почти таким же страшным, как в Чернобыле. За двадцать миль от станции, в детском саду, ее счетчик Гейгера зашкалило в одну секунду. Но они остались, чтобы все снять, это заняло двадцать минут, и через неделю детишек перевели в незараженную зону. А Иза «схватила» дозу в пять раз большую, допустимой.

Ничего страшного, нормы специально устанавливаются с запасом, заверял ее доктор, пока не выяснилось, что она беременна.

— Конечно, это осложняет дело, но я уверен, что беспокоиться не о чем, — сказал он с застывшей улыбкой, которую все врачи оттренировывают на сестрах, прежде чем обернуться к пациенту. Гинеколог Изы вздохнул с облегчением, когда через несколько недель у нее случился выкидыш и она потеряла своего первого ребенка.

— Знаете, это к лучшему. Я не хотел вас огорчать, но тревожился из-за всех этих единиц, которые вы хватанули. Никогда не знаешь, что будет с ребенком в такой ситуации. Забудьте. Отдохните пару месяцев и принимайтесь за дело.

Она так и поступила, но отказалась от услуг врача, который, в своем мужском шовинизме, не захотел довериться женщине и сказать ей правду о ее собственном теле.

Значительно труднее было справиться с болью, которую причинил выкидыш. Не только с кровотечением и дикой болью, которая раздирала ее изнутри, но и с душевной раной, которая никогда не заживет. Вина, которую нельзя искупить. Дитя, которое никогда не родится.

Иза пыталась смириться, думать о достигнутых профессиональных успехах. Убеждала себя, что ее работа спасла жизнь множеству детей.

Но она стоила жизни ее первому ребенку. Иза была виновата в выкидыше. Наверное.

Теперь она отвечает за смерть Бэллы. Может быть. В ее жизни что-то стало слишком много этих «может быть». Но с Граббом все ясно. Он высказался более чем определенно. Вернись в течение двух недель или не появляйся вообще. Киев или дети. Звезда экрана или мать. Балансировать больше не придется. Она должна сделать выбор.

Сложный узор на обоях ручной работы тюдоровской эпохи придавал небольшому кабинету мрачный вид. В палате общин было немного действительно удобных кабинетов для членов парламента. И этот, безусловно, не принадлежал к их числу. Письменный стол, пара кресел, шкаф, который служил одновременно баром, и кожаный диван-недомерок. Даже такие резвые и быстро набирающие силу лошадки, как Деверье, вынуждены были ждать своей очереди «в стойле».

Стариков-парламентариев следовало бы пристрелить, прекратить их жалкое существование, Деверье давно пришел к такому заключению. Не хотел бы он вот так медленно умирать, ожидая, не зазвонит ли телефон, не вспомнит ли о нем кто-нибудь. Он пойдет напролом, до конца. Или уйдет совсем. Наверх, если не изменит удача. В конце концов, ему нетрудно будет найти другое «пастбище» с богатой травой…

Он кое-что предусмотрел. Его дневники. Материал для мемуаров, за которые ему дорого заплатят. Аванс сто тысяч плюс покровительственные рецензии в книжных обзорах воскресных газет, двести, если он назовет имена, даты и факты — предательства, измены, подкуп…

Видит Бог, он нуждается в средствах, отец нанес их семейному состоянию сильный урон. К сожалению, мемуары нельзя использовать дважды. Есть и другие, более изощренные способы добиться финансовых поступлений, особенно в связи со вновь открывшимися возможностями в области оборонной промышленности. Дать консультацию. Получить скромный процент за оказанную помощь — прямо на банковский счет, анонимный вклад. Использовать то, что он уже узнал и еще узнает, находясь на этом посту. Еще одна причина прижать как следует американцев, а потом дать им то, чего они так жаждут.

«Дастер».

Они запомнят и оценят его услугу, а если понадобится, он напомнит.

Интересно, а что запомнила она? Как ее звали? Розалинда. Высокая, элегантная, с крепкой грудью — жена министра транспорта. Или, вернее, бывшего министра транспорта. Она была типичной «вестминстерской» женой, более честолюбивой, чем муж, и такой развратной… Никак не хотела смириться, что стала женой «политического трупа». «Как будто бродишь в римских катакомбах и никак не можешь найти выхода» — так она выразилась.

Деверье столкнулся с Розалиндой в коридоре библиотеки. Она пахла духами Живанши и джином и перемещалась с одного приема на другой, наслаждаясь тем, что предоставляет власть. В более тесный контакт они вступили на парламентском диване, когда она шептала ему на ухо ядовитые предательские замечания о несовершенствах, умственных и физических, своего супруга.

Ее манера заниматься сексом была сродни вакханалии, царящей в ночь парламентских выборов. Невероятно властная женщина, постоянно болтавшая о его «численном перевесе». Это было выше его сил.

И только после того как с сексом было покончено, Розалинда приступила к делу. Она клялась, что избавится от супруга, уверяла, что давно восхищается Деверье и будет счастлива проводить с ним все свое свободное время.

Он сказал, что, судя по всему, грудь у нее такая же фальшивая, как и язык, и вышвырнул ее вон. Пол унижал каждую женщину, с которой имел дело, и все же они возвращались, по крайней мере, женщины определенного типа. Те, кого привлекала власть, кто испытывал оргазм, только видя свои фотографии в колонке светской хроники.

Деверье знал цену чувствам подобных женщин, их поклонению и своим легким победам. Они были не победой, но поражением. Неудачей. Его неудачей, но не его виной. «Как отец», горько бормотал он про себя. Избавление от горечи приносил только глоток виски.

Деверье оглядел комнату, и взгляд его остановился на старом портрете отца, висевшем над письменным столом, — он таскал его за собой из одного своего парламентского кабинета в другой. Портрет лгал, как лгут все портреты в мире. Лицо было значительным: художник смягчил разрушительные последствия времени и алкоголя. Глаза на портрете были ясными, честными, они смотрели на Деверье прямо, так, как отец никогда не смотрел на сына. Отец никогда не мог выдержать взгляд Пола, отозваться на чувство ребенка. Очень долго Деверье считал, что отец его просто не любит. Много позже он понял, что отцу было невыносимо стыдно смотреть сыну в глаза.