Человек для архива

Анатолий Днепров

Человек для архива

Отсюда вытекает вывод принципиальной важности: механизм мышления не может находиться на атомно-молекулярном уровне…

Нейтрино… как будто уже приближается к этим требованиям.

1

Первый раз мне напомнили, что я уже немолодой человек, когда я сделал попытку вернуться в армию. Это было во время случайной встречи с полковником Р. (он просил меня впоследствии не называть его имени). Мы столкнулись нос к носу на тропинке, которая вилась по пологому берегу реки. Я заметил его еще раньше, за небольшим деревянным мостиком, где он со своей женой удил рыбу. Я стоял с удочкой немного выше по течению и, как только рассвело и туман рассеялся, сразу его узнал.

Его жена и мальчишка лет семи, сын, который нес капроновую сетку с рыбой, шли немного впереди, и, когда мы сошлись, каждый из нас невольно посмотрел, у кого какой улов.

— А я, между прочим, с вами когда-то встречался, — сказал я полковнику.

Он сощурил и без того узкие глаза:

— Что-то не узнаю… Впрочем, может быть…

— Вы полковник Р., и моя военная служба проходила в вашей бригаде. Военный психиатр.

— А-а-а, — протянул Р. — Припоминаю. Это тогда был забавный случай с солдатом Кройсом, который отравился бог знает чем и после целую неделю называл меня «мадам».

Мы разговорились.

Гостиница находилась километрах в трех, и у нас было достаточно времени, чтобы вспомнить о многом. Тут-то я и подпустил слезу, что, мол, гражданская жизнь какая-то уж очень неустроенная и дерганная, что я сожалею об уходе из армии и что ничего не имею против того, чтобы вернуться в часть, тем более, что так и остался холостяком.

Он поинтересовался, сколько мне лет.

— Сейчас идет омоложение армии. А ваш возраст…

Это меня задело, тем более, что сам полковник был намного старше меня, но я, к счастью, сообразил, что омоложение идет не за счет замены таких, как Р.

На всякий случай он записал мой адрес и телефон, а вечером я заснул, и когда проснулся, то уже забыл об этой встрече и о своем желании вернуться в армию. В сущности, это было даже не желание, а своеобразная попытка к бегству от той жизни, которую мы привыкли называть цивилизацией. Как-никак, армия находится в обособленном положении, и, несмотря на машинную организацию и железную дисциплину, она имеет огромное преимущество перед бешеной неразберихой свободной гражданской жизни.

Каково же было мое удивление, когда месяца через три мне позвонили из какого-то учреждения и сказали, что некто хотел бы встретиться со мной.

До сих пор мне не известно, как называется это учреждение. Только впоследствии я понял, что оно каким-то образом было связано с полковником Р. (или, лучше сказать, он каким-то образом был связан с этим учреждением). Именно здесь пожилой человек в штатской одежде второй раз напомнил мне о моем возрасте. Оказалось, теперь мой возраст, мое образование и мой жизненный опыт их вполне устраивают, и они могут предложить мне «нечто вроде работы».

Тогда я не задумывался над этим «нечто», потому что при этом было сказано для меня более важное:

— Вы, кажется, не в восторге от городского сумасшествия. Да оно и понятно. Нам, старикам (я-то старик, в тридцать восемь лет!), очень трудно приспособиться к безумному, все ускоряющемуся темпу нашей жизни. А у нас вам будет совсем спокойно…

Я согласился.

Сначала пришлось лететь на самолете, после — долго петлять в автомобиле среди невысоких холмов, и вот я — на месте.

Действительно, в этой лесистой долине все поражало спокойствием и безмолвием. Тишину не нарушало даже обычное в лесах шипение верхушек высоких сосен.

Меня потрясла торжественность, с какой безмолвствовали гиганты-деревья, и кустарники, и трава, по которой я шел.

«Нечто вроде работы» возникло за высокой зеленой стеной плотно посаженных туй. Это был трехэтажный светлый дом итальянской архитектуры с легкими колоннами и небольшими балконами. Я был немного удивлен тем, что все окна были закрыты решетчатыми жалюзи, хотя солнце еще не зашло.

Собираясь сюда, я ожидал, что все будет необычно и даже таинственно. И сейчас, когда я в полном одиночестве, в звенящей тишине стоял перед сияющим дворцом, я вспомнил свою студенческую молодость…

Тогда я был готов к тому, что получу работу в какой-нибудь захолустной психиатрической больнице и всю жизнь буду иметь дело с хроническими алкоголиками, наркоманами и людьми, помешанными на неизбежности атомной войны. Будут попадаться сексуальные шизоиды и шизофренические сексуалы, идиоты всех типов и видов, а я буду прописывать им аминазин, барбамил, транквилизаторы и стимуляторы — и так всю жизнь, почти всегда с теми же больными, потому что от этого никто никогда по-настоящему не излечивается. Потом женюсь на миловидной девушке, приходившей систематически навещать отца-алкоголика, и у меня будут дети с дурной наследственностью и по горло забот до самой старости, если, конечно, судьба мне ее пошлет.

Война разрушила даже эти мои скромные планы, и вместо провинциальной больницы я оказался в действующей армии, на фронте, и лечил людей, которые лишились разума из-за страха, боли, ненависти, предательства, несправедливости и еще бог весть из-за чего, а причин для этого на войне больше, чем нужно…

После войны я долго добивался демобилизации из армии, а когда оказался на свободе, столкнулся с ужасом совсем другого рода.

…Я присел на чемодан и закурил сигарету. Ну конечно же, здесь какой-то исследовательский центр, или институт, или еще бог знает что. И, наверное, здесь имеют дело с необыкновенными больными, такими, о которых вообще никто не должен знать. Кто знает, что творится теперь в душах людей. То и дело встречаются расстройства, для которых в медицине, даже в самых ее утонченных разделах, нет наименований. Может быть, такое было и раньше, скажем, лет сто назад, но я в это не верю. Все дело в нашей цивилизации и в том, как она развивается, попирая все человечество. Люди ее создают себе на погибель, в этом я был совершенно убежден, а она им мстит за свое рождение, за свой уродливый рост, за свою наркотическую притягательность. Люди к ней стремятся, она же их убивает, одних — сразу, других — медленно. Одних она лишает конечностей, других — зрения, третьих — слуха, а большинство — разума. Я был уверен в том, что при тщательном обследовании всех жителей наших современных городов мы бы не нашли ни одного нормального человека. Если и существуют нормальные люди, то только в деревнях, на фермах, на первозданной земле, да еще в тех странах, куда ни радио, ни телевидение, ни джаз, ни наркотики, ни виски не проникли в таких ужасающе доступных масштабах, как в наши города.

Почти сто лет назад австрийский психиатр Крафт-Эбинг писал, что сумасшествие начинается с того момента, когда человек начинает непроизвольно читать вывески над магазинами. Теперь это устарело! Сумасшествие начинается, когда человек, сидя на высоком стуле у стойки бара, в одиночестве тянет через соломинку алкогольную гадость или когда, развалившись на диване, нервно подергивается, упиваясь рваными визгливыми ритмами.

Любой психиатр, глядя на первого, окаменелого, и второго, дергающегося, установит первичное умопомешательство. И, казалось бы, чего проще: выбить рюмку из рук или ударить молотком по магнитофону!

Так нет! Человек завопит: «Вы подняли руку на мою свободу!»

И обществу нет дела до того, что последует за рюмкой коктейля и за изматывающей нервы музыкой…

…Меня встретила и повела к зданию немолодая женщина в больших роговых очках. По пути она сказала, что телеграмму о моем прибытии получили и что для меня приготовлена комната на первом этаже.

Я немного смутился и замедлил шаги, когда, пройдя небольшой погруженный в полумрак холл, она начала спускаться по лестнице вниз. Видя мою нерешительность, моя спутница объяснила: