Две минуты одиночества

Я хотел запротестовать, сказать, что теперь он уже не спит, что сон был раньше, а сейчас это настоящая реальная жизнь и что именно реальная жизнь повинна во всех его страданиях. Но я не успел ничего сказать. Ренато вскочил на ноги и побежал.

— Ренато, куда вы? Куда?

— Разве вам не известно? Ведь это вы придумали? Это вы придумали, чтобы так было! Молиться! Я иду молиться богу!

У крохотной двери под самой крышей здания стоял монах, скрестив на груди руки.

— Ну и ловко же вы придумали с вашей машиной! Даже это предусмотрели! Платите ему двести, нет, триста лир!

Я заплатил. Художник ворвался в крохотную часовню и упал к ногам священника. Я окаменел, потрясенный тем, что в этой клоаке изуродованных человеческих чувств приютилась религия. Она грабила истерзанных, потерянных людей, пытающихся найти утешение в боге! Теперь и я был готов поверить, что все это болезненный, затянувшийся сон!

— Слушаю тебя, сын мой! — тихо произнес священник, поднимая Ренато с пола. — Покайся в своих грехах, и тебе станет легче.

Ренато встал и, повернувшись в мою сторону, крикнул:

— Вас нет, падре! Это он вас придумал. У него есть машина, которая создает людей, много людей, целые города, Рим, Неаполь, Адриатическое море. Его имя Кардуччи, профессор Кардуччи!

— Кардуччи? — удивился священник.

— Да. Его имя Кардуччи, падре. — Ренато упал на колени. — Я зарезал человека. Я зарезал Джованни Сикко за убийство моей возлюбленной Анджелы. Этот человек, — он повернул голову в мою сторону, — сделал так, что Сикко ожил! Понимаете, Сикко опять жив! Я только что видел его собственными глазами!

Ренато обхватил колени священника руками, спрятал голову в его мантию и снова зарыдал.

— Святой отец, я объясню вам, в чем дело, — начал я…

— Продолжай, сын мой, продолжай, — мягко говорил священник. Его тонкие пальцы перебирали волосы на голове Ренато, а глаза впились в меня, как две иглы. — Это вы писали статьи о том, что душа человека состоит из одних электрических токов? — шепотом спросил меня священник.

— Вы очень примитивно излагаете мои…

Но он, не слушая мои объяснения, продолжал:

— И что можно познать устройство человеческой души?

— Да, но…

— Да, да! — снова закричал Ренато. — Он управляет душой, как сам дьявол. Он создает этот страшный дом, он создал вас. И он… Ведь мертвые никогда не встают из могил, падре? Они не выходят из вод Тибра на берег, как Джованни Сикко? Я сам вот этими руками убил его и бросил в воду… И теперь он там! Там! Внизу!

Ренато подбежал ко мне:

— Если вы могущественнее бога, почему вы воскресили Сикко, а не воскресили Анджелу? Почему, я вас спрашиваю? Если вы честный человек, то вы должны были бы прежде всего воскресить ее.

— Милый мой Ренато! Я никого не воскрешал. А ваша Анджела жива…

— Жива? Вы говорите правду?

— Конечно, она жива!

— Тогда идемте к ней, немедленно идемте! Падре, вы свидетель. Этот человек говорит, что Анджела жива…

Мы выбежали на площадь Тритоне, когда на улице забрезжил рассвет. За мной и Ренато зловеще следовали две черные тени — священник и монах, стороживший вход в часовню.

Было совсем светло, когда на такси мы въехали в переулок, круто спускавшийся к реке. Машина остановилась у серого двухэтажного дома, и мы побежали на второй этаж по скрипучей деревянной лестнице. Ренато лихорадочно забарабанил в дверь. Она распахнулась, и в ней появилась фигура женщины в черном.

— Синьора Больди, где Анджела? — закричал Ренато.

— Там… — она отступила в сторону, вытянув руку в сторону покосившейся двери.

— Там? — переспросил неуверенно Ренато.

— Да, там. Но ее уже нет…

— Как нет? — закричал я. — Что вы говорите!

— Ее забросали камнями какие-то негодяи, когда она шла на баржу, чтобы перенести картины синьора Ренато. Она ведь слепая и не могла от них убежать. Она скончалась два часа назад.

Дальше я не слышал ничего. Ренато рванулся назад. Спотыкаясь и падая, он спускался по крутой лестнице вниз.

— Сон! Неправда! Проклятый Кардуччи! Проклятье Богу, создавшему ученых!

Из-за поворота улицы вылетела открытая военная машина, до отказа набитая пьяными офицерами и женщинами. Они горланили во всю глотку, совершая утреннюю прогулку после ночного пиршества. Ренато остановился посреди улицы, широко расставив руки:

— Проклятье вам!

Я не успел опомниться, как автомобиль на полном ходу сбил Ренато с ног и отбросил к стене. Шофер даже не попытался затормозить. Пьяная компания умчалась.

Несколько минут Ренато еще дышал.

— Ренато, Ренато, скажите хоть что-нибудь, — умолял я его.

Пульс на руке едва прощупывался. Сердце билось с долгими, грозными паузами.

На мгновение он открыл глаза.

— Кардуччи? Славный вы малый… Как хорошо, что кончаются эти две минуты одиночества…

Больше он не произнес ни слова.

Профессор умолк. Я сидел, боясь нарушить тишину, и силился проанализировать его трагический рассказ. Это было очень трудно, потому что все в нем было для меня необычно. Ясно только одно: Ренато, на чувствах которого так рискованно «сыграл» биофизик, пережил очень многое. Его погубила реальная жизнь с ее ужасными впечатлениями, запавшими глубоко в память. К трагической развязке художника привела его острая чувствительность.

— Синьор, можно к вам? — вдруг прервал наши раздумья высокий парень, один из тех, кого я видел, входя в хижину.

Кардуччи вздрогнул.

— Синьор, вам больше здесь оставаться нельзя.

— Почему?

— В деревне неспокойно. Священник сегодня в вечерню произнес проповедь против вас.

— О! Что же мне делать?

— Нужно уходить, синьор.

— Куда?

— В горы.

— К кому?

— К людям, которые любят и уважают вас.

Я облегченно вздохнул. Значит, все-таки я был прав, и здесь у профессора есть друзья!

— Разве такие есть? — спросил он.

— В Италии их много. Собирайтесь. Сейчас самое время.

— Но я не знаю дорогу. Где я буду искать этих людей?

— Вас проводит Антонио. Он здесь. Входи, Антонио.

В комнату вошел старик, тот самый, которого я встретил, приехав в деревню.

— Добрый вечер, синьоры, здравствуйте, синьор доктор. Идемте пока не поздно.

Кардуччи посмотрел на меня в нерешительности.

— Идите. Идите, профессор. Это настоящие люди, хорошие, добрые и смелые. Доверьтесь им.

Некоторое время Кардуччи стоял посреди комнаты совершенно растерянный. Затем он порывисто подошел ко мне, крепко пожал руку и решительно вышел из хижины в сопровождении Антонио и двух высоких хмурых парней, его бывших хозяев.