Осужденные души

Она зажгла электрический фонарик и налила себе виски. Шакалы тоскливо выли в ночи. Теперь они крутились вокруг овражка с мертвецами и старались откопать неглубоко зарытые трупы. Стояла непроглядная темень. Полотнище, закрывавшее вход в палатку, слабо колыхалось под ветром со Сьерра-Дивисории.

Кармен проснулась от света фонарика.

– Сеньора, вам что-нибудь нужно? – спросила она.

– Нет. Не вставай.

– Нынче вечером смердит ужасно… Наверное, тот, кто дежурит возле мертвецов, не мог уместить все трупы в палатке.

– Разве и при трупах есть дежурный? – спросила Фани рассеянно.

– О да, сеньора!.. Мы никогда не оставляем мертвецов одних, потому что тогда их души не найдут покоя.

Девушка повернулась на другой бок и заснула. Опять наступила прежняя тишина, которую нарушали знакомые тоскливые шумы. Фани выпила еще виски. Голова ее затуманилась, но никакого облегчения не наступило. Вдруг она услышала шум легковой машины и вслед за тем – приближающиеся шаги. Вероятно, это был Мюрье. Почти каждый вечер он отправлялся играть в покер или пьянствовать с местными аристократами. Обычно его увозили и привозили обратно на машине участники этих сборищ. Ей показалось, что на этот раз Мюрье вернулся раньше обычного. Наверное, он решил зайти к ней, привлеченный светом в ее палатке.

– Фани!.. – позвал он тихо, не приподнимая полотнища над входом.

– Что случилось? – спросила она с любопытством.

Мюрье каждый раз приносил из города новости.

– Ты одета?

– Нет.

– Тогда спокойной ночи!

– Подожди!.. Я оденусь и приду к тебе.

– Если тебе не трудно… – попросил он нерешительно.

Фани показалось, что голос у него усталый и нетвердый. Она быстро надела пеньюар и вошла к нему в палатку. Мюрье уже зажег керосиновую лампу и сидел на складном стульчике в смокинге, подперев голову ладонью.

– Что с тобой? – спросила она тревожно.

– Не знаю… Кажется, у меня температура… Пришлось уйти с покера у Досфуэнтеса.

Ночь была теплая и душная, но Фани вдруг зазнобило. Она приложила руку ко лбу Мюрье. Лоб его пылал. Глаза замутились и покраснели. Она уже видела в палатках десятки таких глаз.

– Жак!.. – прошептала она в отчаянии. – Жак!..

Руки ее инстинктивно протянулись вперед и сжали его плечи. Охваченная паникой, она стала исступленно обнимать и целовать его, а потом расплакалась отчаянно, неудержимо. Позднее раскаяние после того, как она привела его в этот рассадник заразы и смерти.

– Ну, хватит! – сказал он с нарочитой беспечностью. – Не оплакивай меня заранее! И потом нигде не сказано, что все, кто заболел сыпным тифом, непременно должны умереть… Отцы поминают меня в своих молитвах по три раза в день.

– Кармен!.. – закричала Фани. – Кармен!.. Позови Эредиа!.. Позови сейчас же этого дьявола в рясе!

– Не кричи так! – сказал он строго. – Ты всегда была истеричкой! Может, это не сыпной тиф. Подождем до завтра.

– А что это?… Что? – повторяла она исступленно.

– Скажем, малярия.

– У тебя болит голова?

– Как будто немного кружится.

Кармен прибежала из палатки Фани.

– Кого позвать, сеньора? – спросила девушка испуганно.

– Никого!.. – крикнул Мюрье. – Ложись сейчас же!

– Кармен!.. – Фани стала отдавать распоряжения то умоляюще, то сердито. – Помоги мне его раздеть!.. Расшнуруй ему ботинки!.. Принеси свежей воды и лимонов! Слышишь, да приди ты в себя, бестолочь!.. – прикрикнула Фани в ярости на испуганную девушку, которая все еще ничего не делала и бессмысленно дергала Мюрье за смокинг. – У дона Сантьяго сыпной тиф…

– Сыпной тиф!.. – повторила девушка, и глаза ее расширились от ужаса.

Кармен нагнулась и стала торопливо развязывать шнурки его лакированных ботинок, испуганно повторяя про себя: «Madrecita!.. Tifo exantemвtico!..»

– Ну и что из того?… – Теперь и Мюрье стал кричать. – Убирайтесь обе отсюда!.. Ты слышишь, глупая девчонка, оставь мои ноги в покое!

Он грубо оттолкнул девушку и высвободил ноги. Лицо его исказилось. Покрасневшие глаза смотрели дико. Все же он справился с собой и начал сам развязывать шнурки ботинок. Потом вдруг силы его оставили, он повалился на кровать и проговорил с трудом:

– У меня старый гиокардит, вирус вызовет вспышку. Сделай мне укол кардиазола.

– Позови Эредиа!.. – шепнула Фани испанке.

Она сделала Мюрье укол и измерила температуру. Термометр показал сорок. Лицо его все больше краснело. Рассудок мутился. Он стал шутить, громко, ненатурально, желчно, потом забормотал что-то бессвязное. Сердце сдавало, дыхание стало затрудненным. Очевидно, высокая температура вызывала в его сознании кошмарные видения и нагнетала ужас, ужас всякого живого существа перед смертью. Фани села к постели и время от времени меняла мокрые полотенца у него на лбу. Она готовила лимонад и подносила к его потрескавшимся губам, которые с жадностью втягивали питье. И в то время, как она делала это, обильные горькие слезы лились из ее глаз, слезы, вызванные муками совести. Но то, что она переживала, было не только раскаянием. Она страдала, как всякий человек, теряющий близкого. Вдруг Фани заметила, что они с Мюрье судорожно вцепились друг в друга руками. Как властно в эту минуту беспомощности и слабости даже в них, полуаристократах, индивидуалистах, лентяях и паразитах общества, которые из снобизма одинаново презирали и аристократов и плебеев, даже в них, источенных червем эгоизма и мизантропии, сказывалась потребность в человеческой солидарности!..

Шорох у входа в палатку отвлек ее от скорбных мыслей. Это был Эредиа. Ей показалось отвратительным, что даже в такую минуту он по привычке схватил молитвенник и пришел с ним. Но может быть, именно этот бессмысленный жест говорил о том, как он взволнован и встревожен болезнью Мюрье. Пока он расспрашивал Фани, он поворачивал голову то направо, то налево, то опускал ее, точно перед ним стоял сам дьявол, которого он не желал видеть. Она догадалась – ее пеньюар распахнулся, а для него не было ничего гаже женской наготы. Фани запахнула пеньюар гневным движением, но он притворился, будто не заметил этого.

– Меня беспокоит сердце, – сказал он тревожно, отняв стетоскоп от уха. – Шумы свидетельствуют о поражении сердца. В любую минуту может наступить декомпенсация. Он много пил…

– Да разве он мог не пить здесь? – воскликнула она гневно.

Монах посмотрел на нее с горестным сожалением. Она знала это выражение кротости, обязательного смирения и доброты агнца божия, завещанное Лойолой. Но она знала также, как эти мягкие, золотистые андалусские глаза могут мгновенно стать ледяными и свирепыми.

– Я предупреждал вас обоих, сеньора, – сказал он с чисто иезуитским терпением, не меняя выражения глаз. – Работа здесь тяжела и опасна.

– Знаю!.. Вы исполнили свой долг! – сказала она желчно.

Он бросил на нее быстрый взгляд. С удивительным притворством или вполне искренне – Фани не могла определить – он придал выражению своих глаз скорбный оттенок.

– По отношению к вам, сеньора, я сделал это не только из чувства долга, – произнес он голосом, в котором слышалось волнение, но нельзя было уловить никакого определенного чувства. – Бывают мгновения, когда, быть может, вы это сознаете. Мое поведение, мое внешнее отношение к вам не значит ничего.

Он замолчал, как будто был смущен своим признанием, а потом опять заговорил:

– Может быть, вы сознаете, что после той ночи, когда вы спасли мне жизнь, мое дружеское чувство к вам стало совсем иным. Я считал вас капризной и ветреной женщиной. Но после этого, даже когда я говорил вам, что хочу задержать вас здесь в интересах ордена, – он смолк и опять бросил на нее быстрый, как молния, взгляд, – я чувствовал совсем другое, я хотел, чтобы вы не уезжали, потому что вы стали мне необходимы… Не знаю, как вы к этому отнесетесь…

– Необходима?… Больнице? Я знаю это давно.

– Нет!.. Лично мне. Неужели вы не понимаете меня, сеньора?

Он бросил тревожный взгляд на впавшего в беспамятство Мюрье, точно боялся, как бы тот не услышал или не понял сказанного им.