Осужденные души

Одна уединенная постройка привлекла их внимание. Они остановили колонну. Мюрье вышел из санитарной машины, привлеченный прибитым на двери пожелтевшим листом бумаги со знаком красного креста. Фани пошла за ним. На бумаге крупными зловещими буквами было написано:

Мюрье нажал на ручку. Дверь отворилась. Полутемный вход в виде туннеля вел во внутренний двор, выложенный каменными плитами. Фани и Мюрье сделали несколько шагов, но вдруг остановились. Навстречу им, вероятно привлеченная шумом грузовиков и стуком двери, шла женщина, закутанная в шаль. Она шла медленно, как привидение, и на ее высохшем, сморщенном, землистом лице горели блуждающие лихорадочные глаза.

Фани в ужасе попятилась, а Мюрье улыбнулся.

V

Подъезжая к Пенья-Ронде, они издалека заметили больницу отца Эредиа, находившуюся в нескольких километрах от городка. Больница была гораздо больше вновь прибывшей, но ее палатки, ветхие и изодранные, производили жалкое впечатление. Фани и Мюрье приглядели маленькую полянку в двухстах метрах от лагеря иезуитов и решили расположиться там сами, без всяких предварительных объяснений. Красный крест на машинах немедленно привлек любопытство двух субъектов в рясах. Один из них был высокий, голубоглазый, с рыжеватой шевелюрой, а другой – желтый, хилый, темнолицый, похожий на мышь. Монахи не замедлили осведомиться у пришельцев, кто они такие и откуда едут. Мюрье сухо объяснил, что они приехали с разрешения Мадрида. Монахи ретировались, но высокий тотчас вскочил на велосипед и поехал в городок. Через полчаса прибыл на мотоцикле сержант гражданской гвардии и, сердито хмурясь, проверил у всех документы. Очевидно, он был недоволен тем, что пришлось трястись по жаре, и, закончив проверку, бросил враждебный взгляд на лагерь иезуитов.

– Вас вызвали монахи? – спросила Фани, предложив ему рюмку анисовой водки.

– Да, сеньора!.. Они интересовались, имеете ли вы право оставаться здесь, и чуть ли не обвинили вас в том, что вы приехали сюда заниматься шпионажем. Но документы у вас в полном порядке.

– Как видно, наш приезд пришелся им не по вкусу.

– Да, как видно!.. – Презрительная усмешка сержанта выдала его ненависть к иезуитам. – Они с давних пор решили, что только они имеют право радеть о ближнем.

Он выпил еще рюмку анисовой, поблагодарил и оседлал свой мотоцикл. Когда он отъехал, оба монаха опять подобрались к Фани и Мюрье – очевидно, им было поручено произвести разведку, потому что они взялись считать койки и палатки и расспрашивать о том о сем испанцев. Монахи были совсем молодые, из самых низов ордена, что не мешало им вести себя достаточно нахально. Мюрье уже собрался было их выгнать, но Фани, напротив, решила воспользоваться их присутствием, чтобы связаться с Эредиа.

– Брат, – обратилась она к тому, что был повыше, – вы из больницы отца Эредиа, не так ли?

– Да, сеньора, – ответил монах.

– Вероятно, вы изучаете медицину?

– Да, сеньора, в Гранаде.

– И ваш коллега тоже?

– Нет. Он фармацевт.

– Видимо, мы будем работать вместе или по крайней мере будем соседями. Как вас зовут?.

– Брат Доминго.

– А вашего коллегу?

– Брат Гонсало.

– А вас как зовут, сеньора? – спросил вкрадчивым тонким голоском брат Гонсало.

– Я – миссис Хорн. Вы не могли бы предупредить отца Эредиа, что мы хотим ему представиться?

– В данный момент отца Эредиа здесь нет. Он вернется к вечеру, – ответил брат Доминго.

– Его кто-нибудь замещает?

– Да, отец Оливарес.

– Тогда передайте ему. Он меня знает. Скажите, что я хочу его видеть.

Монахи удалились с глубокими почтительными поклонами. Через десять минут они вернулись и сообщили Фани, что отец Оливарес не может ее принять, так как занят молитвами.

Фани сердито распорядилась быстрей разбивать палатки. Как она и ожидала, Эредиа пришел к вечеру, на заходе солнца. Он явился один, без всякого предупреждения, и прямо прошел в палатку, где Фани и Мюрье готовились ужинать. На нем была та же старая ряса и грубые ботинки, в которых она его видела в первый раз на постоялом дворе между Деспеньяторосом и Авилой. Этого момента она ждала днем и ночью! Все волнения, все жгучие надежды и робкое ожидание, пережитые ею до сих пор, внезапно разрешились в полной слабости, в полной неспособности произнести хоть слово. Последний луч солнца падал через вход в палатку на голову Эредиа и придавал его гладким, зачесанным назад волосам иссиня-черный металлический блеск. Он улыбался презрительно. И Фани опять ощутила в этом лице что-то нереальное и призрачно-красивое, что делало монаха похожим на ангела и на демона, что отрицало всякую радость в жизни – и в его собственной, и в жизни других людей. Его пронзительные, черные как уголь глаза оглядывали Фани с насмешкой и, казалось ей, говорили: «Ведь я предупредил тебя, чтобы ты сюда не ездила. Что тебе здесь надо? Что может быть между нами? Почему ты не развлекаешься со своими приятелями на пляжах, в казино, в дансингах?» И опять в ушах Фани безнадежно отдались слова, сказанные им в колледже Ареналес: «Вы принадлежите миру, а я своему ордену».

Пока Фани собиралась с силами, чтобы заговорить, Мюрье начал холодно докладывать:

– Мы прибыли сюда с разрешения правительства. Мы избрали Пенья-Ронду потому, что это место отвечает нашей подготовке и возможностям. Нормальное функционирование больницы полностью обеспечено.

Эредиа выслушал все, молча кивая головой. Потом предложил Фани и Мюрье переехать в Пенья-Браву. Там давно нуждаются в больнице. Но Мюрье отказался надменно и категорически. Монах опять кивнул. Потом, не возразив ни слова, медленно пошел к выходу из палатки. Прежде чем выйти, он повернулся к Фани и вдруг произнес бесстрастным голосом:

– Миссис Хорн!.. Может быть, смерть и страдания, которые вы здесь увидите, научат вас думать больше о других, чем о себе. А это спасет вашу душу. Простите меня за грубость. До свиданья.

– Чурается тебя, как дьявола! – сказал Мюрье, когда монах вышел. – Но это хороший признак!

– Почему? – грустно спросила Фани.

– Потому что ты поймешь, что нам надо удирать отсюда, и как можно скорей!

В следующие дни Фани осознала, насколько наивно было ее решение приехать сюда. Отец Эредиа не только не обращал на нее внимания, но даже ее попытки связаться с кем-нибудь из его персонала терпели неудачу. Оливарес, Доминго и Гонсало старательно избегали ее, точно она была нечистой силой, грозившей погубить их души. Фани не сомневалась, что они делали это по приказу Эредиа и что в глубине души, может быть, и в самом деле ее побаивались.

Так как все больные поступали в палатки иезуитов, Фани и Мюрье все еще сидели без работы и целые дни проводили в томительном бездействии. Мюрье повадился ходить в городок, где завязал дружбу с аристократами. Каждый день он узнавал что-нибудь новое об Эредиа.

– Не воображай, что в лагере иезуитов так уж скучно, – заметил он как-то.

– Почему, Жак?

– Потому что там есть монахини-кармелитки.

– Вот развлечение и для тебя.

– Да, но Эредиа не склонен делиться.

– Не оскорбляй праведника. Они молоды?

– Не слишком. Самой младшей шестьдесят.

– Довольно!

– Я узнал еще одну подробность. Эредиа родня графам Пухол.

– О!.. Это интересно!

– Да!.. Чем родовитей испанец, тем безнадежней его безумие. Я думаю, тебе полезно это знать. И еще одна новость…

– Какая?

– В самом скором времени ожидают революцию.

Фани равнодушно покачала головой. Это ее не интересовало и не волновало. Она откупорила бутылку виски и поставила на стол стакан. В углу палатки, служившей им столовой, скопилась устрашающая груда пустых бутылок.

– Ты думаешь, это может так продолжаться? – спросил Мюрье перед тем, как им разойтись.

– Не знаю, – отозвалась Фани устало.

43

Сыпной тиф (исп.).