Осужденные души

Войдя в суд, Фани с тревогой поняла, что заседание идет уже давно. В комнате для свидетелей, однако, никого не было. Какой-то судейский чиновник наспех объяснил ей, что Джек отказался от ее показаний, чтобы не откладывать слушание дела. Слегка поколебавшись, она направилась в зал.

Она вошла в дверь для свидетелей и потому сразу очутилась совсем рядом с судьями. Магистраты, облаченные в тоги, оглядели ее строго и враждебно. Публике было запрещено входить в эту дверь. Меньше педантизма проявили судебные заседатели. Один из них, седовласый и полнолицый, предложил ей сесть, с улыбкой кивнув на несколько пустых мест в первом ряду. В этом же ряду она увидела Клару и Мюрье. Оба смотрели на нее возмущенно.

Фани направилась к ним, но в тот же миг чуть не потеряла сознание. Дыхание прервалось, сердце заколотилось. На маленьком возвышении перед судейским столом стоял монах. Она увидела ту самую фигуру, то самое лицо, те самые глаза, о которых думала с такой страстью, разыскивая его в горах; ту самую пламенную красоту и аскетически сжатые губы, которых она столько раз жаждала; тот самый оливковый оттенок кожи, придававший его лицу какую-то недоступность и призрачность. Но если в тот дождливый вечер, когда она увидела его впервые, одежда подчеркивала его скромность и непритязательность, то теперь внешность его была эффектной и торжественной. Крахмальный воротник и манжеты, новая ряса, мантия из красивой черной ткани, закинутая за плечи, сверкающий крест на шее – все это придавало ему осанку высшего церковного иерарха и распространяло вокруг него обаяние мрачной, величественной и непоколебимой духовной силы, силы церкви, которая в течение веков вращала колесо испанской истории. Может быть, он намеренно явился таким холодным и великолепным в строгой торжественности своего праздничного одеяния (en su гора domin-quera) ради политического оттенка процесса, желая этим подчеркнуть все еще веское слово своего ордена и либо поддержать республиканское правосудие, либо бросить ему упрек. Если он хотел достичь такого эффекта, он его уже достиг.

В зале царила полная тишина. Все взгляды были устремлены на монаха. Даже рабочие – коммунисты и анархисты, поколебавшись, признали, что, хотя в этом священнике есть что-то фанатичное и реакционное, чего они, разумеется, не могут одобрить, в нем зато нет и следа ничтожества и лисьей хитрости, свойственных большинству монахов и кюре – этой своре алчных налоговых агентов папы.

Увидев Фани, монах кивнул. Он сделал это с бесстрастной учтивостью, а потом положил руки на перила и стал ждать вопросов суда. Очевидно, он был вызван в качестве свидетеля – с чьей стороны, Фани не знала. Возможно, об этом упоминалось в письмах Клары и Мюрье, которые Фани не дала себе труда прочитать. Итак, они его нашли – друзья Карлоса Росарио или Джека Уинки, все равно, – пока Фани искала его в горах! Если бы она знала об этом, у нее не пропал бы так бессмысленно целый месяц. А сколько можно было сделать за это время!

Появление Фани вызвало интерес только у допрошенных свидетелей подсудимого и отчасти в английской колонии. Клара стала делать ей какие-то глупые знаки головой, из которых Фани ничего не поняла. Джек взглянул на нее сердито и не пошевельнулся. Мюрье встал и подошел к адвокату, вероятно, чтобы сообщить о ее приходе. Адвокат, дон Хулиан Мартинес-и-Карвахал, скептически покачал головой. Нет, лучше не прибегать к показаниям сеньоры Хорн, она не в курсе дела и может повредить. Сказав это, дон Хулиан озабоченно поправил свою тогу.

Появление монаха было неожиданностью для дона Хулиана. Монах явился в суд как свидетель Карлоса Росарио. Очень неприятно, что подсудимый и его друзья, да и дон Хулиан, сами вовремя не разыскали этого монаха. Несомненно, его показания будут самыми авторитетными для суда и особенно для судебных заседателей из-за его монашеского звания, из-за нелепого заблуждения, будто служители бога не способны лгать. Дон Хулиан ничуть не сомневался, что как раз этот монах скажет правду, но того, что дело из-за него будет проиграно, а орден иезуитов окружит себя ореолом благородства, – этого Хулиан вынести не мог. Впрочем, этот процесс – последнее его дело в Испании. Дон Хулиан готовился эмигрировать в Аргентину. Будучи либералом, он ненавидел иезуитов, будучи парламентаристом, он враждовал с монархистами, будучи потомком знатного рода, он едва выносил власть плебеев, и, наконец, будучи верным сыном Испании, он фанатично следовал своим убеждениям, которые, к несчастью, не вполне совпадали даже с программой его собственной партии. Из-за этой непримиримости дон Хулиан был в ссоре со всеми режимами, со всеми правительствами и со всеми властями в Испании, включая судебную. Несмотря на его блестящий ораторский дар – а может быть, как раз благодаря ему, – его звезда быстро закатывалась. Итак, дело было проиграно. Но, поняв это и словно для того, чтобы уж наверняка обеспечить его провал, страстный дон Хулиан приготовился хотя бы заклеймить публично и католицизм и левых – две ненавистные силы, отравившие ему жизнь. Голосом, напоминавшим скрип ветряной мельницы, председатель задал обычные вопросы. Монах назвал свое имя: Рикардо Леон Родригес де Эредиа-и-Санта-Крус.

– Возраст?

– Тридцать два года.

– Профессия?

– Монах Христова воинства.

– Местожительство?

– Толедо. Резиденция отцов иезуитов, улица Тринидад, сорок восемь.

Ответы глубоко врезались в память Фани.

– Уважаемые судьи, я прошу вас отвести этого свидетеля! – внезапно прогремел голос дона Хулиана.

Судьи посмотрели на него с холодной враждебностью, как люди, терпение которых не раз испытывалось подобным образом. Прокурор сухо кашлянул и сжал губы. Американская колония с любопытством навострила уши. Дело обещало быть таким же интересным, как встреча по боксу. Джек, который не понимал испанского языка, но тотчас смекнул, что защитник сделал ловкий ход, довольно улыбнулся. Вот что значит хороший адвокат!..

Дон Хулиан Мартинес-и-Карвахал величественно задрапировался в свою тогу. Он заговорил медленно, спокойно, плавно, но то был лишь пепел, под которым тлели угли его ярости. Искусно перейдя к более сильным риторическим эффектам, он глубже ковырнул язву, разъедающую общественную жизнь Испании. Итак, профсоюз металлургов выставляет в качестве свидетеля монаха Эредиа! Насытившийся лев спрашивает у лисицы, не совершил ли он преступления! Тирания, схватившая за глотку вековую хитрость, предлагает ей сказать правду! Excelencias![32]Граждане Испании! Какой здравый рассудок, какое правительство дерзнули бы признать, что при нынешнем положении иезуит Рикардо Эредиа скажет правду? Да разве он не подумает сначала о своей шкуре, о той тяжкой ответственности, которую несет он и его орден, виновный в исторических преступлениях католицизма? Справедливость, Excelencias! Иезуит Рикардо де Эредиа не должен быть допущен в качестве свидетеля по делу!

По залу волной прокатилось глухое негодование. Коммунисты, анархисты и верующие горожане из других партий роптали одинаково. Это было уж чересчур! Этот адвокат явно позволил себе лишнее. Впрочем, кто не знал Карвахала по его речам в парламенте! Сейчас он словно метнул гранату, начиненную обидами, не пощадившую никого. Последовало короткое и хмурое совещание судей. Нет, суд не удовлетворяет требования защиты отвести свидетеля Рикардо Эредиа. Одновременно председатель сделал строгое замечание Мартинесу-и-Карвахалу за некорректность по отношению к республиканским властям. Республика полностью обеспечивает своим гражданам, невзирая на их убеждения, свободу совести. Утверждать противное было бы провокацией.

Аплодисменты публики заглушили протест Карвахала. Этот инцидент еще сильнее разжег любопытство в зале. Приближался самый интересный момент процесса. В ходе разбирательства центральным оказалось одно обстоятельство, которое никто не мог прояснить до конца, а именно: кто напал первым – Джек или рабочий? Показания очевидцев противоречили друг другу. Адвокаты обеих сторон обвиняли свидетелей противника во лжи. Хозяина заведения, кельнера и обеих горничных в момент драки в помещении не было. Оставался только один человек, показания которого можно было считать беспристрастными и решающими. Этим человеком был монах.

32

Ваше превосходительство! (исп.)