Страница 24 из 31
— Нет, — Сверчок замотал головой, пытаясь хоть как-то объяснить, достучаться — может, хоть это они поймут? — Поймите же. Пока я здесь, другие уйдут в Чашу…
— Мальчик, ты все равно исключен из жеребьевки, пока не поправишься. И заказы на тебя делать запрещено, как на любого больного или раненого.
Альхели представил, каково тут было Мираху… что он устроил, чтобы его-таки спустили вниз? Этот может…
Несколько дней — и все провел, полусидя в постели; пробовал читать — сейчас для того, чтобы получить книгу, достаточно было лишь попросить — но думал только о Чаше.
После обеда вошел санитар. Мальчишка головы не повернул, хотя непонятно, чего тот явился — процедуры были или позже, а просто так поболтать — уж кто-кто, но не этот. Да и не общались особо эти врачи с этими пациентами.
— Дружок твой здесь.
Альхели едва не вскочил.
— Тихо, тихо, — удержал его санитар. — Сейчас тебя отведу, только осторожно, не прыгай. Не блоха.
— Это точно, — рассмеялся Альхели-Сверчок.
Белые-белые коридоры. Солнечные пятна на стенах, это солнце протиснулось сквозь жалюзи и осматривается с любопытством. Солнце соскучилось по намертво привязанным к Чаше подросткам… Ни о каком побеге не думал, хотя даже о боли в ноге позабыл.
Белая дверь.
На кровати лежал Нунки, улыбаясь виноватой беспомощной улыбкой. Голова его была перевязана, вторая повязка чуть выше локтя.
— Что с ним? — шепотом спросил Сверчок у санитара.
— Рука — царапина. Завтра повязку снимем. Голова — серьезней. Он третий день здесь.
Санитар вышел, плотно притворив за собой дверь. Альхели присел на краешек кровати Нунки.
— Ты как?
— Ничего… там все здоровы, — он вновь улыбнулся, будто извиняясь. А лицо сероватым было, и бледным-бледным. — Ты только не кричи, — попросил.
Да я и без того тихо, подивился Сверчок.
— Ты с кем шел?
— С Шеатом… он не виноват, мы оказались по разную сторону разлома — я не удержался…
Он вздохнул еле слышно:
— Тяжко тут. Я просился…
Сверчок поднялся, походил по палате. К окну подошел, потрогал глянцевые листья огромного фикуса, погладил один лист, зачем-то собственный палец с цветочной пылью лизнул. Нет вкуса воли — больница… Спросил, не оборачиваясь:
— Нунки, скажи, а как мы будем жить — там, снаружи, после всего?
— Попробовать скопить денег… ведь должна быть возможность. Кое-чему мы тут обучились…
— Ты не понял. Если мы здесь, в лазарете, только и думаем — как там, внизу? Рвемся туда?
— Это как-то совмещается, — кривая усмешка, жалкая. — Хочется на волю… и без них — никак. Может, мы просто все кретины, а?
Разговора не получалось. Там, внизу, с каждым находилось, о чем поболтать. А тут… все фальшиво. Хотя нет. Просто сидеть рядом — честно.
— Снегирек, — позвал тот шепотом.
— Что?
— Ты заговорил сам… Врачи говорят, что мне больше нельзя в Чашу. Что они не сумеют вылечить быстро… что я не смогу больше держать равновесие…
— Вот как. — В иной момент поздравил бы, а сейчас не знал, что сказать. Нунки смотрел на него запавшими, но блестящими глазами:
— Я не хочу уходить, Снегирек. Пока меня никуда не отправили… я буду очень проситься обратно.
— Не стоит. Ты же погибнешь.
— И вы мне «поможете», да? — спросил едва слышно. — Как бесполезному?
— Я — нет. Другие… наверное, могут. Тебе виднее.
— Я все равно вернусь.
— Не вынуждай других быть убийцами, Нунки, — он говорил жестко. — Или самоубийцами. Я не уверен, что до конца тебя понимаю… но я сам заговорил о том, что мы меняемся в этой Чаше. Тебе будет плохо на воле. Может быть, ты, как Сабик… предпочтешь умереть. Но не подставляй других.
Понял, что Нунки плачет — не всхлипывая, просто смотрел в потолок, а по щеке плыла, иначе не скажешь, большая круглая слеза, оставляя блестящую дорожку. По второй, наверное, тоже — не видел, стоя сбоку.
— Ты не сердись, — неловко сказал Альхели. — Но так правильно. Если вернут — чего уж там, а самому — не надо.
Потоптался на месте:
— Я пойду, ладно?
Вышел, притворив за собой дверь. Думал, что, может, больше никогда не увидятся. Выругался бы — но слова на язык не шли. И это — Нунки, недавно готовый на все, чтобы выжить…
Собственная беда показалась мелочью — настолько, что Сверчок притих и терпеливо ждал почти две недели. Когда позволили, стал понемногу сустав разрабатывать, чтобы не появиться перед своими эдакой окаменелостью. И все думал о мальчишке, лежащем за десяток шагов от него. Им еще раз позволили поговорить, но лучше бы не позволяли. Сверчок только взгляд бросил на бледное, но решительное лицо, как потерял желание кого-то в чем-то убеждать. Злился — на себя.
А самое неприятное случилось, когда вернулся — домой… как иначе назвать?
Встретили его тепло — хотя приглядывались весьма явно. В норме ли? Много ли времени пройдет, прежде чем восстановится полностью?
Это ерунда, мальчишка знал — он-то остался прежним.
Увидел, как Риша стоит возле Мираха, что-то говорит ему, и лицо оживленное. И — на короткий миг приникла к «островитянину», кончиком косы провела Мираху по носу. Убежала со смехом.
Риша. Сестренка, которую пытался оберегать с самого первого дня. Ради которой… Стыд испытал. Сперва — за собственную глупость. Защитник, блин. Рыцарь на белом осле! Потом — за собственное бессердечие. Еще не хватало девчонке счет предъявить…
Она сама пришла, села рядышком. Штаны и майка лиловые, за ухо заправлена веточка аспарагуса — девчонки дурачились.
— Сердишься.
— Уже нет, — ответил честно. — А ты… смирилась, — отвернулся, покачал ногой над пропастью.
— Смирилась… Я поначалу просто боялась. Не только его, вообще… А потом… в общем, он нравится мне, Альхели. Я, наверное, даже его люблю.
— Если не уверена, значит, не любишь…
— Тебе-то откуда знать? — очень по-женски сказала она. — Глупо у нас это все… Вот Тайгета любит Гамаля, а он — ее.
— Ой, да оставь ты… — разговаривать на подобную тему было неловко. Сделать, что хочется, с той же Мирой, раз сама рада — завсегда пожалуйста. А разговоры всяческие…
— А ты изменилась, Синеглазка, — грустно сказал Альхели. — Такая домашняя девочка была… ты и сейчас домашняя, правда. Только иначе. Я рад, что ты не стала жестокой.
— Ты тоже изменился, Сверчок.
Есть такое деревце — гуарроба, Невеста Грома. Живет не одну сотню лет, и растет очень медленно. Можно его в горшке выращивать, долго-долго, лет пятьдесят, а оно едва человеческого роста достигнет. А у Майи деревце — до колена…
В книжке, принесенной Мирахом, Эниф вычитал занятную штуку. И после этого все с Мирой шептался, давно ее из других девчонок выделял. А потом Майя свое деревце покалеченным нашла — одна ветвь отломана, а Эниф и Мира что-то увлеченно перетирают, смешивают и на каменке сушат. И запах — не сильно приятный, сладковато-терпкий, отдаленно на запах перегнившего сена похож.
— Эй, химики недоделанные, вы что там творите? — первым не выдержал Регор.
А когда ему объяснили, посмотрел уважительно и сказал:
— Вещь!
Мирах в последнее время все чаще уединялся — и без того занял отдельное «логово», да еще и днем порой туда нырял — и попробуй кто выдерни без веской причины! Огрызался на малейшую невинную шутку, если та чем-то приходилась не по нраву. Те, кто рискнул заглянуть в «логово», утверждали — он то сидит, то лежит, глядя куда-то перед собой.
Вот после такого уединения Мирах и вышел.
Увидел — подростки, радостные, развалились на кубиках — бреде архитектора, и смотрят осоловелыми глазами.
— На, — протянул ему Эниф конвертик маленький. — Вдохни, и будет хорошо…
Мирах конвертик взял, понюхал, потом поинтересовался: