Продажная любовь

— Я не собираюсь на Игольный мыс. Я еду вглубь, не на море. Во внутренние районы.

— А, сафари! — он издевался, уничтожал ее.

— Нет. Я возвращаюсь на работу.

— Работать? Да ты не знаешь значения этого слова. И какая же это такая «работа»?

— Я преподаю. Преподаю учителям. И еще работаю с детьми.

Он зло, с издевкой расхохотался:

— Так я и поверил! При всех деньгах, которые тебе удалось взять у моей доверчивой мамы, ты безбедно проживешь уж не меньше двух лет!

Энн прикрыла глаза. Хватит! Достаточно с нее! Открыв глаза, она взглянула на него:

— Эти деньги не мне. Так же, как и те, которые получила на поездку на Соспирис, и те, которые получила четыре года назад! Я отдала их. Все. На благотворительность.

Он застыл. Потом снова хрипло рассмеялся, саркастично:

— Благотворительность? Как же ты закручиваешь свое вранье. Никто, слышишь, никто не дает таких денег на благотворительность. Никто не дает на благотворительность миллион фунтов, живя в такой нищенской, убогой трущобе.

Губы Энн крепко сжались. Она рывком вытащила пакет, лежащий под дорожными документами:

— Прочти это, прочти! И не смей говорить мне, что я сделала и чего не сделала с твоими деньгами!

Он открыл пакет все с тем же выражением злости и презрения. Но когда рассматривал содержимое, злость и гнев на его лице сменились растерянностью, удивлением, абсолютным непониманием. Недоуменно смотрел он на тонкую цветную брошюру, лежавшую сверху. Затем что-то произнес по-гречески, она не могла понять смысла, но по интонации было ясно, что Никос потрясен, шокирован, запутан.

Он поднял глаза и посмотрел на Энн ничего не выражающим взглядом. Потом заговорил так, как будто каждое слово давалось ему с огромным трудом:

— Ты построила на эти деньги приют?

— Да.

Брошюру, которую он держал в руках, украшала фотография с изображением толпы темнокожих смеющихся ребятишек. За их рядами были видны два больших здания, в центре между ними здание поменьше, а поодаль еще одно небольшое строение. Все утопало в садовых деревьях, светило яркое африканское солнце. Над входом каждого из больших зданий виднелись яркие цветные буквы. Никос провел пальцем по надписям:

— «Дом Андреаса», «Дом Карлы», — прочел он совершенно бесцветным голосом.

Энн ответила так же буднично:

— Один дом для мальчиков, другой для девочек. Между ними школа. А тот дом подальше — больница. Потому что очень много тамошних детей — сироты, зараженные СПИДом, или носители ВИЧ, Они нуждаются в постоянной медицинской помощи, в лечении. В больнице принимают и местных жителей. Сюда пошли деньги, которые ты давал, — она тяжело вздохнула. — Сюда я и поехала, отдав Ари. У благотворительной организации, в которой я работаю, очень много приютов по всей Южной Африке. Множество детей нуждается в помощи. А на деньги, которые так щедро дала твоя мама, можно построить еще один приют. И содержать его. Твоя мама невероятно, потрясающе добра… — ее голос сорвался.

— Ты сказала ей? О благотворительности? О своем участии?

— Она спросила, что я делаю. И я ей рассказала. Почему нельзя? Но, Никос, я никогда не просила денег. И, я тебе уже сказала, даже не знала об этом чеке, пока не вернулась в Лондон. Вместе с чеком она прислала такое чудесное, доброе письмо. Такое же доброе, как и то, которое она написала, когда уговаривала меня отдать ей Ари.

— Я думал, тебя убедили мои деньги, — было что-то странное в звучании его голоса.

Энн покачала головой.

— Если бы я не узнала из письма миссис Теакис, как будут любить Ари, как будут его беречь и дорожить им, если бы не поняла, как отчаянно она надеется, что внук поможет пережить потерю сына, я ни за что не отдала бы Ари! Я уже работала в лондонском офисе этой благотворительной организации и планировала когда-нибудь поехать в Африку. Это было до того, как появилась Карла. Беременная. В депрессии. Все так хорошо складывалось: после письма Софии я понимала, что вы можете дать Ари больше, чем я. И что я не имею права лишать его жизни в семье. И что и Андреас, и Карла хотели бы для него этого. А тут еще деньги, которые пойдут на благотворительность… Я сумею помогать детям, таким же сиротам, как Ари, только о них некому заботиться. И мне будет легче… от этого. Единственное, что было ужасно, — оторвать от себя Ари, моего родного малыша. Но для него…

Энн пытливо заглянула в глаза Никосу, но они были затуманены.

— Ты сказала моей матери, почему не сказала мне? — его голос по-прежнему звучал странно, почти незнакомо.

— Ты не спрашивал, — тяжело вздохнула Энн. — И так отвратительно ко мне относился. Я не понимала, зачем мне оправдываться перед тобой. Это ведь так, правда? И даже сейчас ты обвинял меня во лжи.

Он сжал губы, но не от гнева:

— Ты же могла сказать мне в Париже, когда я говорил тебе, что понимаю, почему ты могла взять деньги.

— Я собиралась. Но… была смущена…

— Смущена… но не так уж сильно. Смогла остаться со мной, когда я попросил тебя, — напряженность в его голосе стала сильней. — Я не могу, не имею права просить тебя вернуться ко мне. Я это понимаю. И теперь вижу… — его голос сорвался. Он глубоко, почти горько, вздохнул и снова посмотрел на брошюру. — «Дом Андреаса», «Дом Карлы», — нараспев произнес он все тем же странным голосом.

— Я просила, чтобы дома назвали в память твоего брата и моей сестры, — спокойно сказала Энн.

Никос вновь поднял взгляд на Энн. Такого выражения в его глазах она никогда не видела.

— Я очень долго плохо думал о тебе, — Никос говорил медленно, с усилием выдавливая из себя слова. — А ты устыдила меня, Энн, устыдила. Мне никогда в жизни не было так стыдно, — он был мрачен, с застывшим лицом. — Я пришел к тебе сегодня, исполненный праведного гнева, а теперь… — Он еще раз взглянул на ее паспорт и безучастно спросил: — Когда ты уезжаешь в Африку?

Она ответила таким же тоном. Иначе говорить и не сумела бы — ее трясло. Не из-за того, что наконец сказала Никосу, куда ушли его деньги, а потому… потому что он был здесь, так близко и… все же на такой невозможно далекой дистанции от нее…

— Завтра. Когда мы встретились в магазине игрушек, я как раз приехала домой в отпуск. И попросила благотворительную компанию продлить мой отпуск, чтобы поехать на Соспирис. Они отнеслись ко мне с сочувствием. К тому же… я передала приличное денежное пожертвование, а деньги там значительно более ценны, чем несколько недель моей работы. — Голос ее окреп: — Так нужны средства. Гораздо больше, чем работники. Все время непрекращающаяся нужда. Во многих частях этого региона ситуация очень трудная, даже в политически стабильных странах. А уж там, где гражданские войны или репрессивные правительства, — и говорить нечего. Мы делаем все, что в наших силах, берем столько детей, сколько можем, но удается отнюдь не всех. Многие пострадали от пехотных мин, от СПИДа, от разных жутких тропических заболеваний и, боже, от чего только еще…

Энн знала, что говорит бессвязно и путано, но продолжала. Эти темы всегда много значили для нее, к тому же она отвлекалась от того, что здесь, совсем рядом с ней, стоит Никос. Так близко, что можно протянуть руку и коснуться его, поцеловать, упасть в его объятия.

Но так даже думать нельзя! Нельзя! Он в любой момент встанет, подойдет к двери и уйдет. Уйдет от нее. Из ее жизни. Так ли уж ему интересна ее работа? И так ли уж важно, что она сделала с его бесценными деньгами?

Раньше она не говорила ему правды про эти деньги, потому что была на него зла за мерзкие слова о Карле, за отношение к ней самой. Из чувства гордости. И еще потому, что ей все равно, что он о ней думает, она и двух пенсов не дала бы за его хорошее мнение. И потому, что его презрение убережет ее от глупостей.

Но не уберегло. Она оказалась в его постели. И влюбилась…

С тех пор ее сердце рвется на кусочки, но все равно — ничего не изменится.

Теперь он знает, что она не тратила ни пенни из этих денег на себя. Не проводила время в дорогих роскошных местах. Не покупала себе дизайнерских вещей. Все они принадлежали Карле и устарели на пять лет, как сразу заметила Елена Константис. А если бы он продолжал думать, что тратила?