Страница 5 из 6
— Вы простите мое любопытство, — сказала она, — если я спрошу, есть ли надежда убедить вас, чтобы вы оставили в покое доктора Хью? — и прежде, чем наш бедный, глубоко обескураженный друг смог возразить: — Вы должны знать, что стоите у него на пути, что можете причинить ему ужасный вред.
— Вы имеете в виду, что графиня может отказаться от его услуг?
— Она может лишить его наследства.
Денкомб затих в изумлении. Мисс Вернхам, подбодренная произведенным впечатлением, продолжала:
— От него одного зависело, получит ли он изрядную сумму. У него были прекрасные возможности, но, кажется, вам удалось пустить их под нож.
— Ненамеренно, я уверяю вас. Неужели нет надежды исправить положение? — спросил Денкомб.
— Она была готова сделать для него все. У ней бывают причуды, и она дает им волю — такая у нее манера. У нее нет родственников, она свободна распоряжаться своими средствами и она очень больна, — сказала мисс Вернхам в довершение.
— Мне горько это слышать, — пробормотал Денкомб.
— Возможно ли, чтобы вы покинули Борнмут? Я за этим пришла.
Он опустился на скамью.
— Я и сам очень болен, но я попытаюсь.
Мисс Вернхам возвышалась над ним — с бесцветным взглядом и беспощадностью чистой совести. «Пока не поздно, пожалуйста», — сказала она и повернулась, чтобы стремительно, словно готова была уделить этому делу лишь одну драгоценную минуту, скрыться из виду.
О да, после разговора Денкомб и впрямь почувствовал себя тяжело больным. Мисс Вернхам принесла ему жестокую и болезненную весть; для него было потрясением осознать, что ставил на кон этот способный безденежный юноша. Денкомб сидел на скамье дрожа; он смотрел на пустые воды, и боль от прямого удара переполняла его. Он и в самом деле был слишком слаб, слишком неустойчив, слишком встревожен. Но он попытается уйти. Он не возьмет на себя вину за это вмешательство; его честь задета. Сейчас, во всяком случае, он поковыляет домой, а там поразмыслит, что ему делать. Он добрался до дому; по дороге ему открылось, чем была движима мисс Вернхам. Разумеется, графиня ненавидела женщин, — это было ясно Денкомбу; поэтому у алчной пианистки не могло быть видов на наследство, и она утешала себя дерзкой мыслью помочь доктору Хью сейчас, чтобы, когда он получит деньги, выйти за него замуж или иным способом заставить врача признать ее притязания и дать ей отступного. Если бы она стала его другом, в критический момент он, в ком она угадала человека деликатного, должен был бы рассчитаться с ней.
В гостинице слуга настоял, чтобы Денкомб вернулся в постель. Больной говорил о поезде, велел укладывать вещи, но затем его расстроенные нервы не выдержали, и он поддался недугу. Он согласился на визит своего врача, за которым тотчас же послали, но твердо дал понять, что его двери бесповоротно закрыты для доктора Хью. У него появился план, такой тонкий, что Денкомб, уложенный в кровать, еще долго восторгался им: доктор Хью, внезапно обнаружив, что его безжалостно осадили, естественным образом оскорбится и восстановит лояльность к графине — на радость мисс Вернхам. От прибывшего врача Денкомб узнал, что у него лихорадка и что это очень скверно: он должен сохранять спокойствие и, насколько возможно, не думать. Остаток дня Денкомб посвятил безмыслию; но ему не давала забыться одна рана — он принес в жертву свою «отсрочку», положил предел собственной жизни. Его врач был весьма удручен: рецидивы болезни выглядели все более угрожающими. Он наказал своему подопечному бестрепетно выбросить доктора Хью из головы — это будет ох как полезно для его спокойствия. Волнующее имя более не произносилось в комнате больного; но все его благополучие зиждилось на подавляемом страхе, и страх этот не ослабел, когда в десять часов вечера слуга Денкомба прочел хозяину лондонскую телеграмму за подписью мисс Вернхам. «Умоляю Вас использовать свое влияние, чтоб заставить нашего друга присоединиться к нам в Лондоне завтрашним утром. Графине хуже от ужасной дороги, но все еще можно спасти». Две дамы собрались с силами и мстительно переломили ход событий. Они отправились в столицу, и если старшая из них и была тяжело больна, как заявляла мисс Вернхам, то это не убавило в ней безрассудности. Бедный Денкомб, который не был безрассудным и хотел только того, чтобы все было «спасено», переправил это послание прямиком в квартиру молодого человека, а на следующее утро с удовлетворением узнал, что доктор покинул Борнмут ранним поездом.
Два дня спустя он вырвался в Борнмут с литературным журналом в руках. Доктор вернулся, будучи озабочен состоянием друга и ради удовольствия показать больному большой обзор «Зрелых лет». Статья была на высоте — наконец-то она отвечала масштабу книги, была одобрением, подобающим возмещением, попыткой критика поместить писателя на заслуженный пьедестал. Денкомб покорился и принял дар; он не возразил, не предложил никакого вопроса, ибо тягостные соображения вновь настигли его, и он провел два мрачных дня. Теперь писатель был убежден, что никогда не покинет постели, что его состояние извиняет присутствие молодого друга и что терпение его соперников будет уязвлено самым умеренным образом. Доктор Хью побывал в Лондоне, и Денкомб пытался найти в его взгляде подтверждение тому, что графиня успокоена и будущность молодого человека обеспечена; но все, что писатель видел, — это лишь блеск юношеской радости от двух-трех газетных фраз. Денкомб не мог пробежать их глазами, но после того как его посетитель настоял на повторном чтении, больному хватило сил, чтобы покачать незатуманенной головой:
— Ах, нет, эти слова — о том, что я мог бы написать.
— То, что мы «могли бы сделать», это, как правило, то, что мы сделали, — возразил доктор Хью.
— Как правило, это так, но я был так глуп! — ответил Денкомб.
Доктор Хью остался; конец был близок. Двумя днями позже больной заметил ему, едва облекая свои слова в форму шутки, что теперь нет и речи о втором шансе. Молодой человек застыл, затем воскликнул:
— Почему это случилось так? — случилось так! Второй шанс принадлежит публике — шанс найти верный подход, подобрать жемчужину.
— Ах, жемчужину! — тяжело вздохнул бедный Денкомб. Улыбка, холодная, как зимний закат, заиграла на его искаженных усилием губах, когда он добавил:
— Жемчужина — в ненаписанном; жемчужина — в незамутненном, в несозданном, в утерянном!
С этого часа он становился все более и более безучастным, равнодушным ко всему, что происходило вокруг. Его болезнь определенно была смертельной, а действие ее после краткой передышки, когда он встретился с доктором Хью, стало неудержимым, словно течь в большом корабле. Он безвозвратно погружался, а его гость, человек незаурядных способностей, теперь уже сердечно принятый домашним врачом, проявлял редкую искусность, ограждая Денкомба от боли. Денкомб не выказывал ни внимания, ни небрежения; не выражал ни сожаления, ни каких-либо мнений. Все же перед концом он дал понять, что заметил двухдневное отсутствие доктора Хью, — открыл глаза и задал вопрос, провел ли доктор эти дни у графини?
— Графиня умерла, — ответил доктор Хью. — Я знал, что ее организму не перенести такого состояния. Я ходил на ее могилу.
Денкомб расширил глаза:
— Она оставила вам деньги?
Молодой человек издал смешок, почти неуместный у смертного одра:
— Ни пенни. Она прямо прокляла меня.
— Прокляла вас? — простонал Денкомб.
— За то, что я отказался от нее. Я отказался ради вас. Я должен был выбирать, — объяснил собеседник.
— Вы дали наследству уйти?
— Я решил принять последствия своего увлечения, какими бы они ни были, — улыбнулся доктор Хью. Затем, с большей шутливостью, добавил:
— Черт с ним, с наследством! Это вы виноваты, что я не могу выбросить из головы ваши творения.
Немедленным откликом на его юмор был стон замешательства; после этого много часов, много дней Денкомб пролежал недвижно, безучастно. Такой самоотверженный шаг, такой блестящий результат, такая честь — все это соединилось в его разуме и, произведя необычное потрясение, медленно подточило и преобразило его отчаяние. Ощущение холодного погружения оставило его — ему показалось, что он сам может держаться на поверхности. Случай этот был невероятным знаком, он пролил свет на всю его жизнь. Наконец Денкомб показал, что хочет говорить, и, когда доктор Хью встал на колени у его подушки, поманил его ближе.