Страница 17 из 41
С уважением и наилучшими пожеланиями, А.Вампилов"
Публикация Андрея РУМЯНЦЕВА
Регина Григорьева ДЛЯ ТЕХ, КТО УМЕЕТ ПЛАВАТЬ
Головин Е. Туманы черных лилий. Стихотворения. – М.: Эннеагон Пресс, 2007. – 96 с.
Небольшой сборник Евгения Головина составлен из стихов сорокалетней давности, если верить аннотации. Но стоит ли ей доверять? Уж верно, не больше, чем слухам о красоте женщины, стоящей прямо перед нами, лицом к лицу. Любая попытка привязать эти стихи к 1960-1970 годам, периоду их написания, смехотвор- на, любая догадка касательно времени и места обречена на провал; они с равным успехом могли бы быть написаны (или не написаны) сто лет назад, вечером, в богемном кафе, где
твой стакан больным альбатросом
ускользает из скрюченных пальцев,
или позавчера, в обеденный перерыв, в соседнем офисе, где
деловые люди уверены,
что жизнь есть беспрерывное дело.
Выхваченная наугад строка может лечь в выбранную по ней выемку мира, точно повторив её рельеф; однако проделывать ту же операцию с целым стихотворением опасно: слишком велик риск, что его острый край вспорет ткань реальности, обнажив
ужас
это слово белесой змеей
выползает из раскрашенного рта.
трупы и горбуны и восковые фигуры
и дети о двух головах
обыденны: мы встречаем их на улицах
и на работе
и предчувствие ужаса начинается
с простых ситуаций.
Поэзия не даёт пояснений и не нуждается в понимании, она ждёт доверия и следования. Следование чужой поэтике требует мужества и смирения, предполагает готовность безоглядно вступить в незнакомый мир. Это так просто, если автор созвучен читателю, если оба смотрят одними глазами, дышат одним воздухом – да много ли проку читать то, что мог бы написать и сам? Гораздо труднее – и продуктивнее – решимость броситься в чужой океан. "Учитесь плавать!" – кто только не цитировал эти стихи Головина. Здесь их нет, как нет и множества других, тех что на слуху, – ни "Эльдорадо", ни "Робинзона Крузо". Эта книга для тех, кто уже умеет плавать, кто умеет прыгать из реальности в фантасмагорию и обратно. Длинное авторское предисловие – не спасательный круг, оно ничего не разьясняет, скорее наоборот: отнимает последнюю надежду на разъяснение. Понимание текста равно переводу, а перевод невозможен – произнесённое кем угодно другим это утверждение можно оспорить, но в устах такого мастера перевода, как Евгений Головин, оно обладает статусом непреложной истины.
Зачем линчуют добродушных негров
и поливают чёрствый хлеб слезами
раскрашивая губы октаэдров
помадой эффективных предсказаний?
поэты поступайте на заводы
не бойтесь смазочного масла ах не бойтесь
выплевывайте розовые звёзды
в туманы чернобровых безработиц! –
антифон, перекличка трюизма и абсурда, равноправный диалог повседневного с инореальным. Равенство, взаимообращённость означающего и означаемого – одна из главных черт поэтики Е.Головина. Автор не сравнивает предметы – он совмещает их, и нам приходится иметь дело не с ярким, метафорическим образом уже давно знакомого, а с химерическим созданием, где черты хищной морской твари и разгневанной женщины слиты так, что неясно, да и неважно, кем оно было вначале. Это равенство и взаимовлияние соответствий унаследовано Головиным непосредственно от французских символистов конца XIX века вместе с ворохом образов, знаков, реалий. Вряд ли кто-то из шестидесятников осмелился бы называть богатством эту свалку цветной мишуры – а Головин играет ею с непосредственостью девочки, сочиняющей царственные наряды из прабабкиного старья (нынче это искусство в моде: винтажные платья, винтажные аксессуары, винтажные мандарины с ближайшей помойки). В игру соответствий способна включиться любая вещь, случайно попадавшая в поле зрения. Сами же соответствия свободны до произвола,
где многоликая и пенистая снежность
еще не веер но уже не аромат.
Но стеклянное бешенство голубоглазого взрыва слишком головокружительно, слишком угрожающе для бедного читательского сознания, так что когда вместо ожидаемой бездны перед ним открывается набор привычных красот:
и ледяной укол в растаявшее сердце
и бледных прелестей сентиментальный ад,
к нему бросаешься с восторгом облегчения... и останавливаешься, застигнутый подозрением: уж не дурачит ли тебя автор? И чем именно: чудом или фокусом – считать вот это:
ирреальную телеграмму о воображаемой
смерти вашей придуманной дочери –
утроенное несуществование, внезапно поражающее силой вполне вещественного удара?
Сон внутри сна, смерть внутри смерти:
мадам в черной вазе вашего взгляда
умирает
гортензия моего сладострастия –
сферическое бумажно-анилиновое соцветие, не несущее аромата, не дающее семян. Изощрённая прихоть природы, решившей от нечего делать скопировать искусственный цветок и безупречно справившейся с заданием. Любимый цветок символистов, зримо воплощающий равенство постигнутого и вымышленного, увиденного и воображённого.