Страница 29 из 37
— Мяса чуждаюсь, — сказал я.
— Бляха муха, в отказ пошёл. Но рыбу-то, небось, трескаешь за милую душу, а? Лады, у нас рыбки тебе обломится. Горбушечка горячего копчения подойдёт? Или судачок? А насчёт налимуш-ки? На свалке рыбы — пропасть. Везут из магазинов, ежели сроку хранения вышел кирдык. Ну и пусть с душком. Перебьёмся. Русское брюхо гвозди переварит. Запил водочкой — и всё путём.
Бомж Куприянов извлёк из груды мусора початую бутылку "столичной", отхлебнул дважды и протянул мне.
— Испей, шизик, повесели нутро.
— Горячительных напитков чуждаюсь, — сказал я.
— Чего-чего? Спиртного не употребляешь!? Тогда не шизик, а параноик. Ладно, не обижайся, братан. Ты мне сразу глянулся. Во-первых, как и я, бородатый. А во-вторых, всё ж двенадцать вёрст отшагал по лесочку до моей свалки персональной. На нечаянную встречу с господином Куприяновым, так сказать.
— Извини, хозяин, но свалка не твоя персональная, а городская, — сказала такса Авва.
2.
Я вспомнил, по какому поводу была увлажнена подушка. Мне снилось, что ко мне на проводы шли по лесу вы друг за дружкой. Вы шли толпою, врозь и парами, вдруг кто-то вспомнил, что сегодня шестое августа по старому, Преображение Господне.
— Значит, заплутал, бедолага, — сказал бомж. — Не будь нынче воскресенье, тебя отвезла бы в город наша шоферня. — Он огладил дикорастущую бородищу и вновь приложился к бутылке. — А так придется топать восвояси пешедралом, шизик, верно я говорю?
— Сегодня не обычное воскресенье, а Преображение Господне. Великий церковный праздник, — сказал я.
— То-то перебор колокольный доносит ветерок с востока. Аж с ранней зорьки. — Бомж громко икнул. — Чудное словцо: пре-об-ра-жение. Никак в толк не возьму. Отражение — это в зеркальце. Или в озерце, где мы сидим с тобою, шизик, на бережку и душевно беседуем. А пре-об-ра-же-ние — что за диковинка? Тем более — Господне. Это чё, про того, што ли, подследственного, которого братки, типа кавказцев, к кресту пригвоздили?
— Тёмная история, — сказал я. — Со временем сам прозреешь и поймёшь. Преображение — это превращение в другую сущность. И телесную, и душевную. Что же касается праздника... Обыкновенно, свет без пламени исходит в этот день с Фавора, и осень, ясная как знаменье, к себе приковывает взоры.
— И шизик, и параноик, правда, Авва? — сказал Куприянов таксе, тыча в меня грязным перстом. — А может, впридачу и эмдэпэ-эшник — маньяк и депрессивный псих.
— Не обижай гостя, хозяин.Наш гость — добрый и кроткий чело-век, — сказала такса.
Я сказал:
— На Востоке бытует древнее поверье: в сей день можно превратиться в кого угодно. Стоит только пожелать. И воззвать к небесам. К примеру, ты — хозяин персональной свалки. А кем хотел бы стать? Кем?
— Шуткуешь, псих, или, по-нашенски, гусей гонишь.
— Тогда хотя бы шутки ради — кем?
— Иваном Грозным. Или снайпером на Великой Отечественной. Чтоб Гитлера, суку сучайшего, укокошить. — Бомж вздёрнул бородищу к небесам, закрыл глаза и после долгого молчания изрёк. — Коли без шуток, хочу стать самим собою. Не развалиной, как сейчас, а сорокалетним доктором физматнаук. До того, как на меня обрушились несчастья и беды. Когда ещё и не помышлял о самоубийстве.
— К счастью для меня, хозяин, спас тогда тебя гениальный хирург Морозов, Юрий Иванович.
— Эх, рано ты ушел из жизни, хирург Морозов, русский гений. Затравили тебя завистники, будь они трижды прокляты, — опечалился бомж Куприянов и зачем-то остатки водки плеснул в костерок. Закрыл глаза и после долгого молчания сказал: — Подтверждаю, шизик: хочу стать самим собою, сорокалетним.
— А мне стать бы птичкою легкокрылою, — вздохнула Авва.
3.
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский, нагой трепещущий ольшаник в имбирно-красный лес кладбищенский, горевший, как печатный пряник. С притихшими его вершинами соседствовало небо важно, и голосами петушиными перекликалась даль протяжно.
Я огляделся. Вокруг озерка громоздились многоэтажные зале-жи невообразимого хлама: сожженные автомашины, покорежен-ная ферма подъёмного крана, разодранные диваны, пузатые мешки с мусором, драные матрасы, картонные коробки, поло-манные доски, гниющие отбросы, — всё то, что многомиллионный город-монстр переваривает в своём бездонном чреве, а непере-варенное — изрыгает. Над изрыгнутым месивом кружили армады воронья, выглядывая добычу. То было капище экологически нечистой силы.
— А озерцо чистое, дно видно. И как это его хламом не загубили? Чудеса, — сказал я.
— Покуда я жив, не завалят, — ответил Куприянов. — Потому как уток жалею. Вон, гляди, где хвост самолёта торчит, — видишь, три будочки на воде. Самолично смастерил. Дикие утицы здесь обитают, деток выводят. К осени подрастают утята, встают на крыло — и улепётывают в тёплые края. А одна парочка и зимою живёт, полюбилось, видно, селезню и его подружке моё озерцо.
— Но зимою вода небось замерзает? И утки могут погибнуть.
— Фиг с маслом, концы отдадут. Возле будок ключи тёплые бьют, большая полынья. А я их подкармливаю. Жратвы на свалке — всем птицам хватит у нас, на святой Руси. Подтверди, Авва!
Такса гавкнула дважды и сказала:
— Я селезня и утицу в сильный мороз облаиваю. Чтоб не дремали и не замерзли на озерце нашем.
— Между прочим, подельник мой, Моня Кренблит покойный, окрестил озерце этим, как его... Ге-ни-сарецким, сразу и не выговоришь. Якобы в тёплых краях имеется водоём с такою кликухою. И якобы во времена незапамятные шастал там по водам этот, как его... ну которого братаны, типа кавказцев, попозже к кресту деревянному пригвоздили, уроды. Как по суше, бродил по глади водяной. И ни разу не провалился. Потому как был чудотворец.
Бомж Куприянов швырнул камешек в воду и созерцал, как расходятся и затихают круги.
— Бывало, употребит Моня пять-шесть пузырьков с одеколоном — и шасть к озеру. "Пройду, яко по суху!" — кричит. Чёрта с два. Весь вымокнет, вылезет из воды, дрожит, как цуцик. Я ему помогу раздеться, в шинель генеральскую укутаю, ну и ещё пару одеколончиков в глотку волью — тут же засыпал. И веришь ли, шизик ты или параноик, один хрен, ни разу не простудился Моня. Жаль друга, дал дуба в одночасье. Мы его с Аввою вон на том пригорке схоронили, глянь, где грузовик без колёс валяется на боку. Вырыл я могилку другу моему закадычному, да так в шинели генеральской и зарыл. Без гроба, извини, на свалке гробов не встречал, но остальное — чин-чинарём. Салют устроил из пистолета немецкого трофейного, водицей озерной окропил могилу, две поллитры употребил, конечно, под отменную закусь. И вдоволь нарыдался о друге Моне, царствие ему небесное. А ведь в былые времена значился Моня шахматным мастером, объездил-облетал полсвета.