Страница 35 из 42
Где-то за стеной оркестр уже "пробовал" инструменты. Уже остро зазвучала скрипка.
Вот теперь в душе ее что-то дрогнуло. Родился и разлился холодок волнения. "Здесь ли Владимир? — подумала она о Коралли. О нем почему-то всегда вспоминалось с болью. В начале тридцатых он приехал в Питер из Одессы. Обворожительно веселый, красивый. Этакий классический конферансье-куплетист. И сама фамилия его, если вслушаться, была полна магии. Что-то королевское, коралловое. В ней звучал рокот моря, и сияло солнце. Все эстрадницы в него повлюблялись тогда. А Клава только взглянула — и приворожила... Ах, какой это был роман! Шумный, стремительный. Обросший былями, небылицами. В сравнении с ним, кажется, вся ее прежняя жизнь тотчас померкла и потускнела.
"Его мать была категорически против этого брака,— вспоминала Клавдия Ивановна.— Считала меня ветреной, глупой и сумасбродной. И все же... Все же через полгода мы поженились. И прожито было вместе четверть века…— Она вздохнула. — Конечно, бывало всякое. Но, главное, они были единомышленниками. А главное — она родила ему сына, Игоря — которого все звали Гошей. Сын рос красивым— весь в него. Таскали ребенка по концертам, командировкам. Можно сказать, что он за кулисами вырос.
Тогда, до войны, все были влюблены в джаз. И мы с Коралли создали свой джаз-бенд. Но только наладились с репертуаром, с концертами — началась война. И все пошло кувырком..."
Дверь гримерной распахнулась, вошла костюмерша с чаем, а следом — гора пестрых, источающих аромат, букетов, которую нес ведущий концерта.
— Уж не взыщите, Клавдия Ивановна. Просили сейчас передать. Порадовать вас до концерта. Это от участников войны. И ленинградцы прибыли. Эти отдельно приветствие вам готовят…
Шульженко с нетерпением взяла стакан с чаем:
— Боже мой! Где ты пропадала? Пора одеваться,— пригубив из стакана глоток, махнула рукой: — Мужчин просим выйти. Мы сами, сами цветы поставим.— Потянулась к букету и, прижав чайные розы к щеке, неожиданно ощутила их живой аромат и прохладу. Господи, сколько цветов она знала в жизни.
— А знаешь, самый дорогой букет я получила на фронте?— сказала она. Помошница, возясь с ее платьями, внимательно слушала.— От девушек-связисток. Простенькие, полевые. Они собирали его для меня на нейтральной полосе. Ползком. Не бросая автоматов. Как поется в современной песенке "...а на нейтральной полосе цветы необычайной красоты". — Клавдия Ивановна отложила розы.— Значит, в первом отделении, как и задумано, надеваем голубое,— и, наконец поднявшись, стала расстегивать халатик.
Во время войны их ленинградский джаз-бенд распался. И Шульженко ездила и с бригадой, и с сольными концертами в госпитали, на заводы, на передовую к солдатам. И откуда только силы брались? И не болела, и не "садился" голос!.. Сколько концертов она дала за годы войны и в осажденном Питере, и на фронте. Однажды, как, впрочем, почти всегда, сценой был кузов полуторки с откинутыми бортами, стоящей на краю леса возле окопов. Концертное платье и туфельки-лодочки она надевала прямо в тесной кабине. Когда помогали взобраться "на сцену" — сломался каблук. Так и пела она, под баян, стоя на цыпочках, держа равновесие, боясь упасть. И вдруг неожиданно — гул самолетов. Воздушная тревога. Налет. В мгновение все изменилось. Фашистские самолеты стали пикировать на позицию один за другим. Из зарослей ударили зенитки. Глухо заухали взрывы. Певицу с машины буквально столкнули вниз. Кто-то сверху навалился всем телом, прижал шинелью. Она лежала ничком, уткнувшись лицом в сухую землю, в колючую траву, молила Бога, чтоб пронесло. Только бы пронесло… С тех пор навсегда запомнила горький запах пороховой гари, и еще — запах травы и запах земли. Родной русской земли... Когда дали отбой и наступила тишина, она поднялась, в растерянности, вся перепачканная. И лицо, и платье. Но командир, юный парень, что прикрыл ее своим телом, вдруг попросил: "Допойте, Клавдия Ивановна. Бойцы вас так любят, они так вас ждали. Ведь нам завтра в бой…"
И она допела. Она до конца провела тот свой концерт на передовой. Только стояла уже на машине босая. Без туфель...
"Трудно поверить, а ведь только за два первых года войны мы дали пятьсот концертов. Нас так и называли — "боевое подразделение песни"...— Клавдия Ивановна улыбнулась точности воспоминаний. Нет, не зря она получила тогда медаль за оборону Ленинграда. Впрочем награда у ней была не одна. Но не цеплять же даже на прощальный концерт все награды на такое вот роскошное концертное платье!
Она вскинула голову. Из зеркала на нее уже смотрела очаровательная женщина в блистательном туалете. (За ее спиной помощница справлялась со сложной застежкой.) Ах, как бы хотелось собрать ей в этот зал всех друзей, всех любимых, с кем судьба свела ее на земле. Дунаевский и Лебедев-Кумач, Шестакович и Соловьев-Седой, Богословский и Симонов, Покрасс и Блантер... Как с ними рядом ей было надежно! Как озаряли они, как одаривали ее своим талантом!.. Но многих уж нет на земле, а все, кто живы, — придут. Придут обязательно.
Клавдия Ивановна взяла протянутый пояс с блестящей пряжкой. "Спину… Спину надо держать, — улыбнулась себе чуть дерзко, ощущая себя, как лошадь перед забегом. — Сколько мне лет, сколько мне лет? Столько же, сколько и зим..." Заглянула в программку, лежавшую на столе, в ней длинный список, который, впрочем, знала наизусть. Здесь и "Жди меня", и "Синий платочек", и "Закурим по одной", и "Последний бой" молоденького автора Миши Ножкина, которому она даже сама звонила, сообщив, что включает его песню в свой юбилейный концерт... "Нет,— подумалось ей,— а вот "Платочек" надо было все же оставить "на бис". Или, может, даже в начало второго отделения поставить... Господи, где он, тот молоденький фронтовой лейтенантик Миша Максимов? Это он написал мне к мелодии старой-старой дореволюционной песни новые слова: "Синенький скромный платочек падал, опущенный с плеч. Ты говорила, что не забудешь наших взволнованных встреч…" И я тогда, такая молодая, дерзкая и бесстрашная, в прифронтовом лесу под Ленинградом, стоя на полуторке, на ветру, в крепдешиновом платьице, обняв себя руками крест-накрест, пела солдатам, сидящим прямо на земле, на брустверах, вдоль окопов: "Чувствую рядом любящим взглядом: ты постоянно со мной"... Сегодня сказали, что кто-то из тех, уцелевших солдатиков обязательно будет в зале, с орденами на груди. И я опять спою им напоследок, на прощанье и "Платочек", и "Майскими короткими ночами" и, конечно, "Давай закурим". И конечно же, "закурю", свернув как всегда "козью ножку", лихо, как в шутку научилась когда-то на передовой".
— Ну вот, все прекрасно, — помощница с обожанием смотрела в зеркало на свою "королеву". — Чуть-чуть поправим прическу — и готово.
Резко, как удар, зазвенел первый звонок. Клавдия Ивановна напряглась... "Последний концерт. Что ж, все правильно. Уходя — уходи. Красиво, достойно. И... окунись в свое прекрасное одиночество… Одиночество среди людей.
Ударил второй звонок. Клавдия Ивановна взяла со стола флакончик любимых духов "Мицуке", подушилась, провела кончиками пальцев за ушами, по шее, по кистям рук. Ах, руки, руки… " как вы летали, как обнимали все вокруг, руки, вы так легко могли обвиться, и все печали снимали вдруг…". От дивного весеннего аромата в гримерной стало будто светлей. Она уверенно повернулась перед зеркалом. Вправо, влево. Не наклоняясь, привычно вставила ступни в лакированные туфли-"лодочки". Она всю жизнь любила "лодочки". Сколько же концертный туфель она износила за жизнь?.. В дверь постучали. В проеме стоял Юрий Силантьев. В торжественном фраке, белой бабочке и ободряюще улыбался. Он всегда умел ее вовремя поддержать.