Страница 25 из 42
— Проси больше!
Иван Григорьевич не знал, как и ответить. Он работал не то чтобы медленно — он работал всласть, и никогда не умел делать на заказ. В юности однажды сотворил горельеф Ленина (с отверстиями на месте глаз и рта) — работу не принял худсовет, сказали, что нужно было сделать просто барельеф, ну, как древесный лист, в профиль. А с дырками может вызвать несерьезные ассоциации.
— Я не знаю, — отвечал иностранцу Иван Григорьевич. — Я никогда не повторялся... получится ли...
— Получится!.. — перебила его, помнится, Люся Воробьева. — Вы, главное, дайте ему аванс... он человек совестливый, воспитанный на русской литературе, он сделает...
Немецкий ученый оказался странным человеком. Он негромко пробормотал:
— Я тоже воспитан на русской литературе... — и обратился к Ивану Григорьевичу. — Вам было бы легче сделать другого зверя? Но, мой дорогой, мы немцы, любим волков... и моя фрау любила именно волков...
— А давайте я сделаю! — лихо и весело предложил Константин Александрович. Все вокруг смолкли. — Я сделаю, Иван подтвердит, я хороший скульптор.
— Это правда? — спросил иностранец у Ивана Григорьевича.
— Да, — кивнул скульптор. — Мы вместе учились, у нас одна школа. Правда, он больше лепил людей... но высечет и волка, я уверен.
Люся Воробьева, ущипнув его за бок, поднялась на каблучках и зашипела в самое ухо:
— Ты чё делаешь, Ванька?! Ты бы получил на всю оставшуюся жизнь! — И громко заявила немцу. — Он сам сделает! Этот волк полярный, а в Германии, небось, волки серые. Это другие волки, Иван!
— Я, я... да, да, — отвечал немец и уставился серыми в розовых прожилках глазами на чудаковатого мастера в истрепанном пиджаке, со сбитым ногтем на левой руке. — Может быть, подумаете?
Иван Григорьевич неопределенно кивнул.
Иностранец со своими коллегами улетел обратно в свою туманную Германию, Иван Григорьевич, помнится, заболел, его согнул радикулит — холодно в мастерской... и стало не до заказа Адольфа. А тем временем, как позже все узнали, Константин Александрович благополучно созвонился с заказчиком, занял денег, привез из Саяногорска громадный куб мрамора и начал работу...
И однажды ни много ни мало, а заявился в гости к Ивану Григорьевичу посоветоваться, как лучше положить лапы зверя... и еще напомнить, какое лицо у покойной жены Адольфа... Ведь у Ивана Григорьевича зрительная память как у фотоаппарата.
В итоге, сняв на видеопленку готовую работу, Константин Александрович полетел по приглашению Адольфа в ФРГ. И вернулся одетый во все новое, с кучей подарков для жены, для детей (их трое) и внука Вани, названного недавно в честь лучшего друга — в честь Ивана Григорьевича.
Работа на специальной платформе укатила по рельсам за рубеж.
Кстати, и самому Ивану Григорьевичу коллега по искусству привез подарок: бутылку шнапса, довольно противной немецкой водки.
Иван Григорьевич поздравил его — он бы, пожалуй, так быстро, всего за четыре месяца, не совладал со столь сложной и огромной работой...
— Ты гигант, — сказал Иван Григорьевич Константину Александровичу, и сказал вполне искренне.
И вот, звонит Люська Воробьева, напомнила историю пятнадцатилетней давности.
— Он же тебя обворовывает на протяжении всей жизни! А диплом как вы делали?!. — кричала Люська в трубку. — Ты же ему пионера долепил с горном... он сам со смехом рассказывал: правое плечо не получалось...
— Ну и что? — устало сопротивлялся Иван Григорьевич. — И он мне тоже кое-что советовал.
— Что, что тебе советовал? — звенела и прыгала трубка в руке. — Вспомнишь хоть что-нибудь — отвяну. А-а, ни хера он тебе не мог никогда посоветовать, этот шибзик! Он — гнида, прилипала, с ласковыми глазами и усиками как на известном месте.
Это верно, глаза у Константина ласковые, когда-то он и жене Ивана Григорьевича нравился. То цветы принесет, то билеты в театр. А позже, конечно, разонравился.
— В общем, так, — заключила Люся Воробьева. — Я, я подаю в суд на это ничтожество от твоего имени, а ты придешь, как свидетель. Договорились?! Жизнь проходит, Ваня, нас грабят, а мы спасибо говорим. Договорились?
— Ладно, — с трудом, но согласился Иван Григорьевич. И пошел сказать жене о своем решении...
4.
Но тем же вечером вновь заявился в гости Константин Александрович! Дивные дела творятся, Господи! Как будто он слышал разговор Воробьевой с Иваном Григорьевичем. А может, она сама уже раззвонила друзьям-подругам о предстоящем суде, а те мигом доложили Константину Александровичу. Очень мы любим наблюдать свару и пересуды, стоя в стороне.
И вот явился удачливый скульптор, приятель, но почему-то мрачный, с запавшими глазами — таким его давно не видел Иван Григорьевич, разве что во времена студенчестве, когда профессор Зеленев поставил Косте за небрежный карандашный рисунок мужского торса жирную двойку.
И к тому же приятель приплелся сильно выпивший.
— Не прогонишь? — смотрит недоверчиво, как пес, под носом в усах змеится улыбочка. Шутит он так или вправду боится? — Я могу пройти к тебе? Это тебя не унизит?
"Ты же прошел уже..." — ворчит про себя Иван Григорьевич, но ничего не говорит вслух — показывает руками: проходи, дорогой гость. И лучше на кухню — чтобы не беспокоить жену.
"Дорогой гость" к вечеру почему-то переоделся в старый костюм, не тот ли, в котором и работает в мастерской, с пятном масляной краски на правой поле ниже кармана. Может быть, для того, чтобы показать, что и он не так уж богат.
Вытащил из внутреннего кармана пиджака булькнувшую бутылку водки и из кармана брюк — луковицу.
— Хотел на улице возле твоего дома за тебя выпить, — пробормотал, не глядя в глаза. — Потом подумал: вдруг не откажешь в милости со мной...
— Что ты какие-то слова такие несешь: милость, унизит?.. — вконец осердился Иван Григорьевич. — Не кривляйся. Пришел — садись. Водку я пить не буду.
— Не хочешь со мной?.. — как бы опечалился гость.
— Я выпью, только не водку. Тут еще вино у Гали оставалось.
— А мою водку брезгуешь?
— Да при чем тут твоя водка? Она такая же твоя, как моя. Ее вон, из спирта в Покровке гонят. У меня сердце болит!.. — зашипел, уже с ненавистью глядя на Константина Александровича, Иван Григорьевич. — Хочешь, пей вместе со мной вино.