Страница 26 из 32
Поскольку поэзия не являет собой какую-либо доктрину, понятно, почему даже столь религиозный христианин, как Вячеслав Иванович Иванов, посвятил столь упоительные, столь талантливые стихи античной поэзии.
Поначалу, познакомившись с творчеством Вячеслава Ивановича Иванова, можно вынести однозначное решение, что это так называемый лунный поэт, поэт очарованный, околдованный луной, так сказать "лунатик" в метафизическом смысле. И правда, очень многие его строки заставляют думать именно об этом, например: "И медлит ворожить на дремлющих купавах / Над отуманенной зеркальностью луна". И кажется иногда, читая его поэзию и прозу, что он долго, долго, бессонными ночами слушал эту лунную ворожбу. Но это первоначальное и довольно обманчивое впечатление, потому что, если подробнее познакомиться с его поэзией и особенно прозой (он написал две книги и очень много эссе), то впечатление несколько меняется.
Здесь надо сейчас сделать отступление в принципы русского символизма. Безусловно, русский символизм, поэзия Серебряного века выросли и развивались под значительным влиянием Владимира Соловьева. Мы найдем у самых крупных поэтов, Андрея Белого, Александра Блока, и в данном случае у Вячеслава Иванова, очень много следов прямого влияния Владимира Соловьева. В чем это сказывается? Как раз Вячеслав Иванов дает нам лучшее понятие о Владимире Соловьеве, более поэтичное, более раскованное, нежели проза самого Владимира Соловьева. В поэзии Вячеслава Иванова бесспорны два влияния, как и у других поэтов Серебряного века, два влияния, которые эти поэты пытались соединить. Во-первых, это влияние античной Греции: почти все крупные поэты Серебряного века имели превосходное классическое образование, они знали и греческий, и латынь, многие из них переводили греческую драматургию. Вячеслав Иванов не исключение из этого правила, он превосходно переводил драмы Софокла и Эврипида. Во-вторых, это влияние христианства. Из всего этого Вячеслав Иванов лучше, чем это сделали Андрей Белый или Александр Блок, пояснил нам принципы и суть русского символизма.
Дело в том, что русская поэзия в отличие от, скажем, западноевропейской поэзии глубоко религиозна, так же точно, как вообще русская философия. Ее трудно назвать просто метафизикой, это безусловно религиозная философия. Из чего можно легко сделать вывод, что вся русская культура настолько религиозна, что необходимо даже в определенной степени знать не только православное богословие, но даже католическое, ибо русский человек известен своим любопытством.
Вячеслав Иванов не исключение из этого правила. Вместе с Мережковским и Андреем Белым он очень поддерживал идею о слиянии эллинской культуры и культуры христианской. Почему и как такие довольно неслиянные направления эти люди так пытались слить, мы сейчас, через сто лет, не очень понимаем. Но, читая Вячеслава Иванова, мы чувствуем невероятное усилие, которое эти поэты и мыслители прилагали к тому, чтобы философское язычество познакомить с христианской философией и метафизикой. У Вячеслава Иванова на эту тему есть две книги. Одна называется "Эллинская религия страдающего бога", другая называется "Дионис и прадионисизм". Название вполне красноречиво. Понятно, что Иванов стремился утвердить то, что западные мифологи в XIX веке называли христо-дионисизмом. То есть его также очень сильно поразило некоторое весьма отдаленное сходство страдающего бога Диониса и страдающего Бога Христа. Причем Иванов настолько хорошо знал греческую традицию, что проследил мифологию Диониса с древнейших времен (с того, что он назвал "прадионисизмом") до заката дионисийской религии примерно в III–IV вв. н. э. Иванов нам объяснил, что поэт и мыслитель Нонн, который написал большую поэму "Деяния Диониса", перешел в христианство в конце жизни. Так это или не так, история не может точно сказать, но этот переход для Вячеслава Иванова был замечательным: религия Диониса, по его мнению, довольно плавно и довольно спокойно перешла в христианство.
Диониса он рассматривает как типично женское божество, как женского бога и в известном смысле ненавистника мужчин. Это то, что в свое время писал Владимир Соловьев. Вячеслав Иванов так же, как Андрей Белый и Александр Блок (именно эти три поэта очень увлекались такого рода мыслями), занимался культом Вечной Женственности. Конечно, можно возразить, что впервые это понятие ввел Гете во второй части "Фауста" в отрывке о Елене Троянской. Но Гете не стал нам объяснять, что такое Вечная Женственность, потому что в драме "Фауст" только два фрагмента касаются этой темы, а Вячеслав Иванов дал себе труд очень подробно, очень хорошо представить, почему в мире наступает грубый матриархат, а для философов и поэтов пришла вечная женственность. Это настолько любопытно, что стоит немного остановиться на этом, кстати, потому что культ луны напрямую связан с идеей вечной женственности.
Иванов пишет о двух направлениях в поэзии и в искусстве вообще. Он превозносит и долго разбирает, как бы мы сейчас сказали, генетику музы, и останавливается особо на Мнемозине, богине памяти. Существует особый культ Мнемозины. Как правило, мифологи сходятся на том, что Мнемозина — одна из семи древних матерей, и она зачала от Зевса других муз. Аполлон же называется Мусагет ("Водитель муз", он не муж, не отец, не жених, он просто "водитель муз"). Поэтому Мнемозина, то есть Память, привлекает особое внимание Вячеслава Иванова. Он берет память в ее женском празначении. Он называет это даже вечной памятью или памятью мировой души. Понятие сложное, и мы немного на нем остановимся. Как пишет Иванов, интересны те художники, и значимы те художники и поэты, которые негасимо поддерживают древний огонь на родовом очаге поколений. Для Иванова преемственность поколений самое главное. Люди, которые теряют память, и память в ее сокровенном аспекте, то есть анамнезис по Платону, то есть Мнемозину, не являются на его взгляд художниками, они являются простыми разрушителями. Отсюда его крайне скептическое отношение к искусству его собственного времени и к поэзии его времени. Ему, в общем, не очень нравится мужская экспансия в нерушимую идею памяти и в нерушимую идею поколений. Что он под этим понимает? Он пишет, что наш поверхностный оптимизм новых поколений рождается, потому что нас ослепила блистательная победа человека над природой. Человек не знает, думает Иванов, что те самые победы над природой, которые он провозглашает, в сущности, являются очень пустяковыми, очень поверхностными. Потому что каждый, как он пишет, чувствующий, умный человек за так называемым сознанием, за поверхностностью жизни чувствует и слышит далекую глубинную песню родимого хаоса.
Это свойственно, опять же подчеркиваю, не только Иванову, но и Блоку, и Белому. Я беру этих трех поэтов, потому что на них идеи Владимира Соловьева произвели наибольшее действие. Любопытно остановиться на том, что, в сущности, понимает Вячеслав Иванов под памятью мировой души: "Вечная память — коренная сила и живая кровь всякого общественного в духе зиждительства, когда мы, забыв о матерях-причинах, с юношеской слепой ревностью устремляемся к преследованию односторонне понятых, отвлеченных целей и на безымянных и сровненных с землей могилах прошлого мечтаем строить заново во имя потомков. Мы неправо служим потомкам. И вот вырастает поколение детей и отрицанием упраздняет дело отцов. Но те, кто в живом общении с отшедшими почерпают силу, которую передают потомкам, те, кто живут для свершения грядущих, на прочном камне возводят стены богочеловеческого храма. Это суть истинные освободители, если они не охраняют только, но и разрушают, то разрушают гроба, откуда хотят встать ожившие, если сокрушают старые скрижали, рушат заклятия, чтоб клином смертным держали заколдованную жизнь". Отметим его удивительный стиль, он пишет очень хорошим русским языком, от которого мы давно отвыкли. В известном смысле читать его надо внимательно, а не поверхностно. И это относится не только к нему. Вообще совет новому поколению: более медлительно, более мягко читать фрагменты, пассажи на русском языке.