Страница 40 из 42
Галина Кузнецова СВЯТАЯ ВОДА
Дул совершенно не январский ветер, сырой, промозглый во всем городе, но здесь, за церковной оградой, может быть, даже более сильный, обтекавший угол церкви, — почему-то чистый и свежий.
Очередь быстро росла, потому что люди все входили и входили в ограду, и те, что совсем недавно были последними, уже уверяли, что не страшно, "ничего, в момент рассосется".
В церкви шла служба, из распахнутой створы высоких дверей доносились голоса — густой дьякона и повыше — священника, и не очень сильный, но мелодичный — церковного хора. Из очереди уходили в церковь — помолиться и погреться, поставить свечку, посмотреть, не кончается ли водосвятие, так что очередь, хотя и двигалась, но только потому, что уплотнялась да ширилась за счет возвращавшихся из церкви с очередным сообщением — что там.
Большая часть женщин — мужчин было единицы — утеплилась капитально, видимо, по опыту прежних лет, и не боялась никаких превратностей погоды. Женщины поглядывали вокруг, повернувшись к ветру широкими спинами.
Ольга Николаевна пришла впервые, и ветер продувал насквозь ее пальтецо, прежде "дутое", но теперь порядком износившееся. В сумке у нее стояла стеклянная плоская бутылочка из-под коньяка. Почему-то она полагала, что каждый приходит со своей водой и святит её в общем строе батюшка во время службы. Она очень быстро поняла свою ошибку и наметила мысленно потихоньку вытащить бутылку и вылить воду в снег, когда обогнет лужу и окажется возле подтаявшего сугроба.
Женщины рядом, спереди и сзади, время от времени начинали переговариваться все о том же: "Откроют вон те ворота, а там уж из бокового притвора все вынесено — и столы, и вода..." Потом о свойствах Крещенской воды: почему не портится, сколько бы лет ни стояла, и почему может протухнуть в первый же год, если брал не чистыми руками и стояла в неподобающем месте. И хотя никто не говорил Ольге Николаевне, она понимала, от чего должны быть чисты руки и какое место угодно святой воде. Откуда-то она знала, что раньше эту воду хранили за "божницей". И тут же притекала дополнительная мысль, что там, за божницей, холодно и темно, но снова, словно летучее облако, протекало возражение: не потому, что холодно и темно, а потому что за божницей. И что у нее эта вода не задержится — сразу Але в больницу, а у большинства сейчас стоящих рядом вода не будет за божницей, поскольку нет божницы, вода будет стоять в холодильнике, но все равно не в этом дело...
Говорили и об экологии, о больных детях, даже если кто еще избежал радиации — тогда причина в том, что первеньких не рожают, а потом и сами больные, после ножа-то, и дети хилые.
Но главное было не в том, о чем говорилось, потому что об этом везде говорят, а в том — как: без нервного напряжения, без нарастающего недоброжелательства по мере взаимной усталости. Все были точно уверены, что здесь ни о чем не надо волноваться: что не достанется, или очередь тебя не признает, скандал случится. Порядок есть порядок, так было всегда, так будет и на этот раз.
И Ольга Николаевна, стараясь прикрыться от ветра за широкой и рослой полуженщиной-полустарухой в зеленом пальто на ватине с куцым норковым воротничком, несоразмерно малым для такого большого пальто, чувствовала, что ей уже не так зябко. От сбившейся кучками очереди веяло давним, забытым, но вспомнившимся и понятным: очередями за постным маслом и пшеном после войны, плацкартными вагонами дальнего следования в ранней бедной юности. Выплыла откуда-то из памяти старуха на узлах, возвращавшаяся в родные места из ссылки: "Мы из Казакстана, из Казакстана мы, к себе..." — и ее беззубая, как у младенца, улыбка.
И еще одно воспоминание, совсем дорогое: мама несет в белом новом платочке кулич на большой тарелке, а вокруг него по краям не видимые сейчас яйца, крашенные в луковой шелухе убывающей консистенции: первая партия терракотовые, потом рыжевато-оранжевые, потом желтые. Мама держит платочек за узелки, и сквозь просветы виден бумажный цветок, воткнутый проволочным стеблем в темно-коричневую горбушку кулича. У мамы осунувшееся просветленное лицо, и теперь Ольга Николаевна догадывается, что это от поста. Но в те годы ее, ребенка, никто не приучал к участию в маминых приготовлениях, мамину церковь в Сокольниках тоже отделили и от дома, и от дочкиной школы. А вот теперь, стоя в очереди, Ольга Николаевна обнаружила, что знает несколько молитв. Она не помнила, когда мама успела их нашептать. Наверно, еще до школы.
Все это одно за другим промелькивало в сознании и, будто подхваченное очередным порывом ветра, уносилось дальше, однако успевало оставить ей немного тепла. И все эти люди, казалось, тоже испытывали забытые или редко посещающие их добрые ощущения, им тоже сейчас было светлее и радостнее, чем обычно: разговаривали тихо, неторопливо, а если молчали, то чтобы не спугнуть покоя, долгожданного для души, отгородившего хотя бы на время от постоянных волнений, утомительного их однообразия и мелочности.
И так понимая и угадывая в этих нездоровых, по большей части неповоротливо полных женщинах своих старших сестер, а в женщинах постарше их матерей, живших в одно время с ее собственной бедной мамой, — Ольга Николаевна непроизвольно сняла с них налет нескольких десятилетий и узнала в них мир, из которого когда-то вышла, устремилась в иные миры, а теперь, вернувшись, едва угадала его. "Сотри случайные черты, и ты увидишь: мир прекрасен" — она любила когда-то успокаивать себя уверением поэта, но с некоторых пор точно знала, что черты в самом деле исказились, деформировались, просто стереть — не поможет, но и отчаиваться нельзя.
Еще она теперь знала, что и не порывала связи, а только забыла о ней на время, а связь все-таки, хотя и истончившаяся, осталась. И теперь чувство родственности и уместности ее появления среди этих женщин, хотя и чуть-чуть, тоже ее врачевало, а именно боль вела ее сюда в это серое январское утро.
Она перебрала все лица, видимые ею, и пришла к неожиданному заключению, что здесь нет ни одного человека, сейчас более несчастного, чем она. Набежавшие слезы обожгли глаза и тут же высохли: видно, еще не накопились с ночи.
Игорь Кириллов КОРАБЛЬ ПЛЫВЕТ ПО ТЕЧЕНИЮ (Новая книга Людмилы Улицкой)
Последняя на сегодняшний день книга Людмилы Улицкой, выпущенная в минувшем году издательством "Эксмо", оставляет двоякое впечатление. Вопреки "объединяющему" названию — "Сквозная линия" — она распадается на две части. Первая, представленная повестью, давшей название сборнику, — это новая проза писательницы. Вторую часть составляют рассказы разных лет, они уже неоднократно публиковались.
Возможно, объединение под одной обложки новой и старой прозы было нужно для соответствующего объема, для выгодной продажи. Судя по тому, что в конце прошлого года вышел дополнительный десятитысячный тираж, все получилось удачно. Но с точки зрения не материальной писательница выиграла бы, если бы нашла возможность издать новую повесть отдельно.
Громкий неуспех ее предыдущего романа "Казус Кукозкого", последовавший к тому же после мелких полуудачных сочинений, поставил писательницу в щекотливое, опасное положение. Казалось, для серьезной литературы она потеряна. Новая повесть, к счастью, способна поколебать скептические преждевременные выводы.