Страница 12 из 42
Нынешние споры о том, что есть русская поэзия, а что, напротив, — "русскоязычная", несомненно, интересны и важны, однако всё же вторичны по отношению к тому, какую систему ценностей считать в нынешних условиях беспредельного хаоса плюрализма и многопартийности "истинно русской". При этом не стоит забывать, что даже "Самый беспробудный из евреев, / Мыслящих на русском языке" ("дикоросс" Ю.Влодов), по факту воздействует не только на своих единоверцев и единокровников, но и на русского читателя, так или иначе активизируя его сознание (и подсознание).
Как заметил один современный мыслитель, литература — род воинского искусства, и в этом ряду искусств: войны материальной (войны-деформации), войны душевной (войны-информации) войны духовной (войны-трансформации),— ее воины занимают важнейшее, срединное положение. Не в доказательство, а в дополнение данной мысли приведу следующую цитату из Льва Гумилева: "Появились саги и поэзия скальдов — сравним плеяду арабских поэтов перед проповедью Мухаммеда и в его время. Или Гомер и Гесиод накануне эллинской колонизации... С движением викингов, противопоставившим себя оседлым и зажиточным хевдингам, связано возникновение скальдической поэзии около 800 г." И если суры Корана диктовал Аллах, то он диктовал их — поэту.
И с этой точки зрения уже начальные строки предисловия Ларисы Барановой-Гонченко к "Любимым детям Державы": "Эта книга, наверное, никогда не ляжет на стол Президента. Ее никогда не удосужатся взять в руки члены Правительства",— избыточны, излишни даже. Кто у нас президент, кто у нас члены правительства, и зачем им русская поэзия, если они — по ту сторону Куликова поля? А если все-таки, несмотря ни на что, кто-нибудь — по эту, то тем более не о чем сокрушаться. Воевать-то всё равно придется вместе, плечом к плечу...
3. СИЛЫ И СРЕДСТВА
Нынешний, несколько неожиданный всплеск интереса к поэзии, современной и недавнего прошлого, может быть объяснен только одним обстоятельством: необходимой перед новым броском "инвентаризацией" и перегруппировкой наличных "поэтических сил и средств". Последнее, т.е. "средства", важно не менее "сил", т.е. авторов, пишущих стихи на русском языке.
При всем различии ценностных систем "апостолов" и "дикороссов" — например, по отношению к идее Державы — в плане стихотворных средств их объединяет, если можно так выразиться, "не-бродскость". Нет, конечно, влияние мэтра и нобелевского лауреата не может не сказываться, и порой значительно (например, у "дикороссов" Геннадия Кононова, Валерия Прокошина и Сергея Строканя или у "апостола" Михаила Шелехова). Однако в целом удлиненные несколько "за" пределы нормального слухового восприятия русской речи, а потому дающие эффект "забарматывания" строки Бродского находятся где-то на периферии творческих поисков большинства авторов.
Между тем писание "под Бродского" давно и прочно стало фирменным знаком для "серьезной" интеллектуально-либеральной поэзии, которая культивируется в среде "толстых журналов". Справедливости ради добавлю, что подобное эпигонство вовсе не исключает и даже требует — для компенсации, что ли? — откровенной похабщины, писанной, как правило, чуть ли не рубленым частушечно-раешным стихом.
К счастью, закрепленная творчеством И.Бродского возможность выхода за пределы классической русской силлабо-тоники — далеко не единственна (впрочем, это отдельная тема для специального разговора). К сожалению, путь, пройденный в данном отношении русской поэзией 10-х—20-х годов прошлого века, современными поэтами по большей части осваивается заново, как бы "с чистого листа", или, в лучшем случае, "на слух".
Опять же, никто не требует, как некогда футуристы, "сбрасывать с парохода современности" ямбы с анапестами, но эпигоны Пушкина, по моему, например, личному убеждению, ничем не лучше эпигонов Бродского. В разного рода дискуссиях уже доводилось не раз говорить и доказывать, что литература по природе своей имеет мало общего с консервацией плодов и ягод. А попытки некоторой части наших патриотических критиков монопольно ввести "православную цензуру" свидетельствуют, помимо привходящих личных обстоятельств, прежде всего о неразличении ими слова душевного, каковым и является литература, со Словом духовным, представленным Священным Писанием и святоотеческой традицией. "А смешивать два этих ремесла / Есть тьма искусников. Я не из их числа" (А.С.Грибоедов).
Так вот, среди полусотни поэтов, представленных двумя антологиями, в отношении "средств" считаю просто необходимым отметить поиски и находки "апостола" Николая Шипилова в области строфики, по сути, продолжающие и закрепляющие, намеченную еще Пушкиным в "Медном Всаднике" тенденцию развития силлабо-тонического стиха, неминуемо выходящего за "железную" решетку классических катренов, которые жестко задают парадигму чередования рифмующихся строк (и, смею утверждать, соотношений смыслов). Оставлю это утверждение пока без расшифровки, поскольку в данном контексте поиски "новых форм", как бы к ним ни относиться и какое бы значение им ни придавать, важны прежде всего как еще одно свидетельство движения, начавшегося в душевной сфере русского народа. А раз есть движение, будет и путь.
4. РАСПУТЬЕ
Настоящая проблема заключается в том, куда поведет этот путь, каким окажется ближайший "суммарный вектор" отечественной поэзии, тесно, хотя и не однозначно, не напрямую — связанный с вектором социально-политического развития нашей (и не только) страны. Если допустить, что в октябре 1917 года не произошла революция, вся "революционная" поэзия имела бы и другое значение, и другие интонации, не говоря уже о таких феноменах, как Пролеткульт, "поэты-попутчики" и так далее, и тому подобное.
У нас всё опять перевернулось и только укладывается. С "бабками", включая мифологическую при советской власти "валюту" теперь всё ясно: откуда они в мире произрастают, как и куда. Теперь ничего не ясно со словом — "улица мечется безъязыкая", ибо прежним языком многие реалии нынешней России попросту не передаются. Теперь, например, словосочетание "крутая горка" звучит почти иронично. А глагол "замочить", одобренный — в смысле не белья, но террориста — лично главой исполнительной власти и гарантом Конституции? Даже не знаю, чего в нынешней России случается больше: абортов или убийств.
Жизнь по рыночным лекалам, наступившая после "брежневского" процветания или, вернее сказать, стабильности конца 60-х—начала 80-х годов, характеризовалась активным проявлением индивидуализма и эгоизма, накопленного за предшествующий период. Квартиры советских граждан сразу же обзавелись металлическими дверями и решетками на окнах, лежащие на улицах тела сограждан перестали вызывать у прохожих какие-либо эмоции — это лишь самые общепризнанные приметы душевного одичания и очерствения.
Герои отечественной поэзии 90-х тоже душевно одичали и очерствели, их мир предельно эгоцентричен даже в любви, будь то любовь к ближнему своему, или невероятные для "либералов" любовь к Родине и любовь к Богу. Эта любовь лишь называется, да и то зачастую неправильно, ибо слово поэта не продолжается делами его жизни. Лишь изредка прорывается искренний, не оставляющий никаких иллюзий плач по любви — как, например, в этом стихотворении "дикоросса" Сергея Кузнечихина: