Страница 34 из 40
Владыка, ты прости —
За муки храмов и народа
И за поэтов отомсти!..
Они, они тоской нетленной
Овеяли пути свои,
О, эти два, седой Вселенной
Трагические соловьи!
Ты видишь, Бог, и мы до смерти
Неразлучимы, видишь, Бог,
Зачем гроза просторы чертит
Кривыми копьями дорог?
Или расправою недавней
Уж так предатели горды,
Что на Руси закрыты ставни
И все ворота заперты.
Траурный полдень
Памяти русских солдат,
погибших на Кавказе, посвящаю.
А на погосте лебедь стонет,
Куда, не знает, улетать, —
Там тихо воина хоронит,
Сынка единственного, мать.
Его отец в Афганистане
Погиб,
а он убит в Чечне,
Похоронила —
и не встанет:
Сидит, молчит, как в чёрном сне.
В тяжелый день вползает утро,
И рядом с нею, под Москвой,
Боевики скупили хутор,
Сожгли, и тут же строят свой.
Их рубль звенит нежней и дольше,
В их сумках доллары шуршат,
У них детей резвится больше,
Чем по канавам лягушат.
Россия.
Взрывы.
И авралы.
И за кровавою игрой
Министры пьют и генералы,
Нефть заедаючи икрой...
И ты гляди, гляди, подруга,
Ведь белый лебедь —
не птенец, —
Над ним вот-вот заплачет вьюга
И брызнет гибелью свинец.
Алексей Базлаков ВГЛЯДЫВАЯСЬ В ЛИЦА
"ВЕНОК-РАВНИНЫ"
С нетерпением ждал сборника "Поэзия-88", т. к. в нём должны напечататься мои рисунки поэтов. И действительно, на последней странице-обложке оказались C. Поделков, С. Смирнов, Н. Глазков и В. Соколов. Правда, почему-то портреты загнали в раздел шаржа, — непонятно, но дело не в этом, а в том, что наткнулся на фото поэтов, прижавшихся друг к другу, — Анатолия Передреева и Александра Гаврилова, и к удивлению, посмертную статью о Саше.
Сашу Гаврилова рисовал ещё в Литературном институте, студентом, и после ни с ним, ни с его поэзией не встречался.
Но, не успел я погоревать о нём, как с другой страницы ударил пронзительный взгляд Передреева, а под большим портретом и "Венок Анатолию Передрееву", сплетённый из стихов его друзей-поэтов — В. Соколова, Ю. Кузнецова, Э. Балашова, М. Вишнекова и Р. Романовой.
Да, но это уже чересчур несправедливо — и Анатолия Передреева нет!.. Первое знакомство и рисунки я делал с него у Вадима Кожинова дома. Он так и сказал: "Алексей Иванович, приезжайте, не пожалеете: настоящий и мужчина, и поэт".
Сам же Кожинов под гитару спел "Гори, гори, моя звезда", как он утверждал, именно этот романс пел генерал Корнилов перед казнью, а потом Вадим Валерианович исполнил и романс на стихи Передреева…
Рисовалось весело. Анатолий Константинович старался быть сосредоточенным и внимательным к художнику, сидел терпеливо. Но вообще-то в последующие годы, уже у меня в мастерской, он мог и взорваться, но по делу.
Портрет был начат на большом листе сангиной. Разговор касался разных тем, но почему-то зацепились за художника Гелия Коржева, и я, сломя голову, начал расхваливать его: что это единственный художник, которому под силу монументальность образа, прямо-таки микеланджеловская мощь, — и протянул Передрееву его монографию с триптихом "Коммунисты".
Анатолий побледнел и, гневно проговорив: "Да вы что, это же мёртвая, бездушная живопись, сплошная патология", — швырнул монографию на пол, и она застряла в ножках мольберта, где стояло начатое полотно "Конец язычеству на Руси". Я так и обомлел, пытаясь понять, что же стряслось?
"Ладно, Алексей Иванович, а у вас я всё-таки получаюсь".
Он поднял растрёпанную книгу, но остановил взгляд на картине "Конец язычеству на Руси" и медленно проговорил: "И всё же рассечённый топором князя Глеба Волхов должен быть не сломлен духом. Язычество — это обожествление природы, солнца, а не каких-то придуманных сверхлюдей, богов".
Вообще-то мы не раз спорили, рассуждали над этой картиной, но сейчас мне кажется, он выразил и свою философскую поэтичность и преклонение перед естеством первозданного. Он вновь перевёл взгляд на портрет: "Нет, и в самом деле что-то схвачено!"
И последовал тост за удачу. И как-то незаметно продолжение получилось у него дома, допоздна, и компанию поддержала его жена Шема.
В его кабинете — на стене единственный цветной портрет Есенина — всё располагало к стихам, и я попросил Анатолия прочитать из его "Равнины", подаренной мне при первой нашей встрече, стихотворение, давшее название сборнику. Оно мне нравилось.
Он помолчал и за все наши встречи впервые прочитал мне эти стихи — проникновенно, созвучно внутреннему настроению стихотворения.