Страница 31 из 41
Ты со мной о желанье своём говори.
Всё равно не исполнится, я ли не знаю.
Лучше кофе свари и варенье свари,
Я на гуще тебе что-нибудь нагадаю.
А под горкой уже холодеет река,
И горчит разнотравье полынью и тмином.
И вальяжные — в осень плывут облака
Мимо сосен и вечности дремлющей — мимо.
Золотые шары — на параде стрельцы
В медных касках шутейное правят сраженье.
И звенят колоколен резных бубенцы
В дни Успенья и в праздники Преображенья!
Август — время идти к рубежу
За которым зима, словно волчья пожива...
Может в августе, я вдругорядь расскажу,
Что на Вербное вербами наворожило.
РАЗМЫШЛЕНИЕ В СОЧЕЛЬНИК
Царапая пальцами стылую твердь
Кружит, завывая метель — коловерть
Средь сосен.
Но словно бессмертье в наградных листах
Сочится сукровицей клюквы в лесах:
Жди вёсен!
Суставами веток скрипят дерева,
Спеша одолеть ледяной перевал
Николы.
И прахом снегов по погостам пыля,
Идет в наступленье зима на поля
И долы.
Белее венчального платья парчи,
И ярого воска молебной свечи
Свет снега.
И с лютым морозом бороться устав,
Река начала слюдяной ледостав
От брега.
Пусть выпьет простор лубяные глаза
Того, кто забыл голоса, образа
России!
Их душ купину не согреют костры,
И вороном ночь упадет на кресты
Косые.
Мне вечно блуждать между русских равнин
Рождеств и крещений, святых именин
Любимых.
И слышать, как мерзлую землю грызет,
Стремящийся к солнцу зеленый осот
Озимых.
06.01.98
Григорий Бондаренко СМУТНАЯ ВЯЗЬ ВРЕМЁН (Вокруг Пимена Карпова)
День мой окончен в крови и пыли
За молотьбой цеповой ячменя.
Осень. Никто не полюбит меня:
День мой окончен в крови и пыли;
Только кричат в вышине журавли
В радостно-звездные дали маня.
День мой окончен в крови и пыли
За молотьбой цеповой ячменя.
П. Карпов. Триолет I
Первое, с чем сталкивается читатель любой книги, — это время автора, точнее, его чувство времени. Тайное, неведомое до поры созвучие душ читающего и автора — это созвучие их времен. Здесь даже не важно историческое время автора и его восприятие современности, не важны при первом прочтении детали, миниатюрные приметы времени, удачные или неловкие штрихи, равно как не важны для автора бытовые подробности его возможного читателя. Время известного в узких кругах писателя Пимена Карпова — это время Апокалипсиса, время последнее или запоследнее (если такое может быть, но встречаем же мы его у Сведенборга, например). Его время — время Страшного суда и адских мучений. Здесь речь идет о самом известном (и единственном из опубликованных) романе П.Карпова "Пламень". Рассказ же Карпова, который мы публикуем скорее в качестве примера и курьеза, демонстрирует события, происходящие после конца карповского времени, карповского дня: те же умозрительные "революция" или "контрыволюция" видятся здесь иллюзорными, сомнамбулическими реальностями. Герои и антигерои передвигаются скорее по инерции, как мертвецы Сведенборга после смерти, а неутолимое желание земли свидетельствует о сельских мужиках как о тайных хтонических сущностях.
Последнее время, время Апокалипсиса, у Карпова наполнено бесконечным нагнетанием ужаса, нелогичными онейрическими связями, обратным ходом времени (персонаж погибает, воскресает, снова погибает). Ужасу нет предела, и тут закрадывается надежда на спасение, на воскресение. Но и надежда оборачивается пыткой. Карпов — писатель последних запредельных вопросов, которые всплывают лишь в последней пограничной ситуации: отсюда все кошмары и морок "Пламени", где вся лирика и поиски Светлого Града выглядит, как изощренная пытка надеждой.
Именно последними вопросами на грани жизни и смерти, нарочито небрежной манерой письма, абсурдным нагнетанием ужаса проза Карпова удивительно похожа на рассказы и романы Юрия Мамлеева. Основная разница между ними в том, что героям "классических" произведений Мамлеева чужды не только социальный пафос, идеология, но и религиозность: надломленный позднесоветский человек, оказавшийся один перед лицом смерти, пассивно заворожен или, в крайнем случае, предается слепому оккультному поиску. Прошло каких-то сорок с небольшим лет между "Пламенем" и "Шатунами", и вот уже на смену традиционным сиволапым мужикам с дремучей наивностью и искренней верой приходят их бледные потомки, запертые в клетках окраинных хрущевок, с их тайными снами и страхами. От Карпова к Мамлееву и далее к Владимиру Сорокину и Виктору Пелевину читатель (если он историк и психолог в одном лице) может проследить всю историю кризиса нации в XX веке. Конечно, соблазнительно и небезынтересно предаваться холодному анализу гнозиса вышепоименованных авторов, но иногда оторопь берет: "До чего же дошел русский человек!" И не сжечь ли все эти книжки с куда-то там идущими, от греха подальше?