Страница 9 из 38
Афанасьев П.С. 10.09 70 лет
Цебаковский С.Я. 14.09 70 лет
Селиванова С.Д. 17.09 60 лет
Аушев В.П. (Пылаев) 18.09 60 лет
Поженян Г.М. 20.09 80 лет
Ганина М.А. 23.09 75 лет
Кожедуб А.К. 27.09 50 лет
Орлов В.И. 28.09 70 лет
Владимир Винников КРУСАНОВ И ДР.
“Др.” в данном контексте не следует понимать уничижительно. Да, другие — потому что пишут не художественную прозу, а то, что сегодня именуется non-fiction. Но одновременно — и друзья по преодолению чудовищной гравитации нынешнего постмодернистского понимания мира. И своего рода знахари-лекари (д-р. — общеупотребительное сокращение известной научной степени, имеющей, впрочем, разный статус у нас и за рубежом). Поэтому — “не навреди” и “врачу, исцелися сам”.
ПО КОМ ЗВОНИТ КОЛОКОЛ?
Павел КРУСАНОВ. Бом-бом: роман.— СПб.: Амфора, 2002, 270 с., 3000 экз.
Наша многоименная "северная столица" с недавних пор получила еще одну "погремуху" или, по-криминальному, "погоняло": Путинбург. Однако мода на всё питерское, связанная с пришествием в Кремль нынешнего президента, не может быть объяснена лишь обаянием его личности — ведь никакой моды на "днепропетровское" или "свердловское" в нашей истории последних десятилетий что-то не наблюдалось. Ну, были кадровые подвижки — "как не порадеть родному человечку", но вот такого "северо-западного уклона" во всех сферах общественной жизни не видели давненько. Разве что "смесь французского с нижегородским" начала XIX века, увековеченная Грибоедовым, может дать представление о масштабах того социокультурного "реванша", который на наших глазах Питер пытается взять у Москвы.
В данном феномене, наверное, сошлись вместе несколько различных векторов. Бывшее "окно в Европу", центр петровской Российской империи, бывшая "колыбель Октября", блокадный Ленинград, родина Чубайса... Сколько у нашей России сердец? Одно, два, три? Где они? Как распределяются между ними в истории потоки народной крови?
Роман-фантазия Павла Крусанова отчасти дает ответы на эти странные, но важные для нас сегодня вопросы. Вымышленный род князей Норушкиных, существование которых, видимо, навеяно автору образом столь же вымышленного князя Мышкина в "Идиоте" Достоевского, хранителей одной из семи "башен сатаны", "вычищенной" от нечистых сил едва ли не самим апостолом Андреем Первозванным, дает необходимую историческую перспективу: от княжения Владимира Святославича, того самого, равноапостольного Красна Солнышка,— вплоть до наших либерально-демократических дней.
Как и положено уважающему себя писателю-постмодернисту, текст насыщен и даже перенасыщен всяческими культурными аллюзиями, цитатами и контаминациями, неизбежно несущими отпечаток той "тусовки", к которой принадлежит автор. Например, вставная новелла про "потешную мистерию" обороны копии острова Мальты во времена императора Павла, одним из главных действующих лиц которой выведен "некто Пеленягре-ага" — персонаж, чья фамилия и некоторые черты совпадают с хорошо известным современным поэтом, членом "Ордена куртуазных маньеристов". То же касается завсегдатаев романного арт-кафе "Либерия", приятелей последнего представителя рода Норушкиных, Андрея, почти буквально списанных с реальных питерских друзей автора, или характерных узнаваемых mots, наподобие "безалкогольное пиво — первый шаг к резиновой женщине", "чем дальше в лес — тем толще партизаны" и "женщины — такая фауна, которая хочет казаться флорой". Нельзя сказать, будто эти "родовые травмы" являются главными достоинствами романа,— впрочем, как и само его название, заведомо иронически "снижающее" затронутую автором проблематику.
А проблематика эта может быть выражена, по сути, в двух словах: "Сверхъестественная Россия" — сверхъестественная не той мелкой бесовской мистикой спиритических сеансов или заседаний масонских лож, но великой ролью и значением своими в противостоянии сатанинским силам. Выход Павла Крусанова к этой теме, да еще с сугубо патриотических позиций, и придает роману, на мой взгляд, особое художественное качество — преодоления (пост-)модернизма не только как личного творческого метода автора, но и как творческого метода, господствующего в современном литературном процессе. Очень близко подошел к этой черте Виктор Пелевин, а Павел Крусанов, похоже, в своем романе сделал шаг за.
"Уж если воевать, то той войной, которая сметет врагов России, которая железным вихрем посечет не только враждебный восток, но и лицемерный запад. Пусть наконец огонь этой войны положит предел лукавству желтого мира, а заодно и торжеству капитала, материализма и избирательной урны",— говорит один из Норушкиных, Николай, которому автор дал мрачную судьбу: погибнуть на алтаре некоего "сибирского черта" в попытках отбить у врага рода человеческого еще одну "башню сатаны", то есть повторить романный подвиг апостола Андрея Первозванного. Причем, как открывает Николаю агент Чапов, заветным языком, который держит сильных духов злобы до времени в цепях, оказывается не какой-либо иной, а именно русский язык. Рассказывая про своего предка возлюбленной Кате, Андрей говорит: "Ты думаешь, почему весь этот кавардак случился?.. Ну, тот — война, революция... Потому что уложили его, голубчика, на алтарь в кумирне у сибирского черта и живое сердце из груди вырвали". Такая вот мистическая история России по Крусанову.
Автор создает в недрах имперского Департамента полиции даже специальное управление духовных дел иноверческих исповеданий, буддийским департаментом которого заведовал князь Усольский, и где, собственно, служил упомянутый выше агент-гэлун (буддийский великосхимник) Чапов. Эпизоды, связанные непосредственно с князем Усольским, то и дело принимающим на себя мистические удары иноверцев, и с другом-недругом Ильи Норушкина Леней Циприсом, сыном аптекаря, впоследствии боевиком-эсером и красным комиссаром,— одни из самых ярко выписанных Павлом Крусановым.
Конечно, "закольцованность" сюжета, который начинается и завершается одним и тем же эпизодом, "забрасывая" Андрея Норушкина в его же собственное прошлое после исполнения миссии "пробуждения народного гнева", и наделяя его, литературного героя, размышлениями об авторе,— прием из арсенала модернизма, точно такой же, как и уже отмеченное название романа. Но вот этот эпизод: "Андрей Норушкин угодил в такую летнюю метель: тёплый ветер отыскал в лесу просеку с отцветшим иван-чаем, сорвал с земли ее легкий наряд и, крутя, понес вдаль, под яркие небеса — в августе это бывает..."
Возможно, именно переходный характер нынешней крусановской прозы, содержащиеся в ней потенциально возможности сопряжения и сочетания разных временных смыслов, более всего отвечают нынешнему состоянию общественного сознания, предвещают иной выбор, чем сделанный в конце 80-х—начале 90-х годов. "Сделано в Санкт-Петербурге"...
МОЦАРТСКИЙ И САЛЬЕР