Страница 25 из 37
И саму Россию не щадя.
Сыто усмехаются с прищуром
"Нового порядка" господа.
Пуля-дура, ты и вправду — дура!
Попадаешь, дура,
Не туда.
Поэт-лирик по складу души своей, он как бы вдруг спохватывается и вспоминает, что он еще и боец, и тогда в стихах его, особенно написанных в последнее время, звучат не тонкие струны виолончели, а металл. Имея в виду тех, кто принес на землю нашу новые несчастья, поэт говорит:
Все начиналось милой болтовней
Про общечеловеческие ценности,
Продолжилось парадом суверенности,
А кончилось пожаром и резней.
...Но видит Бог —встает страна огромная
И в руки кол, прозревшая, берет!
Ты не умрешь, Отечество отцов.
Как не уйдут от нас твои губители —
В любой одежде и в любой обители
Мы их запомним. Каждого. В лицо.
Поэт знает, что вызволение России из беды будет долгим и трудным, что оно потребует неимоверных усилий нескольких сменяющих друг друга поколений, и потому-то под конец книги приходят мысли о внуке — как продолжении жизни и нашей, и всех, кто придет вслед за нами. Стихотворение так и названо: "Внук". Тут, как это часто бывает у Евгения Нефёдова, публицистика выступает в обнимку с лирикой. Мне хочется, чтобы читающий эти мои заметки, увидел стихотворение полностью.
Итак — "Внук":
Отпуск — не у моря, не в лесу,
Не на даче, не в гостях у друга:
Вахту непривычную несу —
Нянчу внука.
Вроде только нянчили детей.
Не прошли как будто и полкруга,
Но несется время без затей —
Нянчу внука.
Он родился в дальнем далеке,
Я к нему сорвался налегке,
Чтобы кроха на моей руке
Разместился, словно в гамаке.
Как же непоседлив, егоза!
На лице то радость, то слеза,
Но глядят доверчиво глаза
В окна, где и птицы, и гроза...
Не беда пока, что ничего
Знать не знает это существо,
Дед и внук — недальнее родство,
Дайте время — только и всего.
Объясню ему, что сам пойму
На земле от севера до юга,
А еще добавлю, почему
Нянчу внука.
Всем назначен крестный путь страстей,
Но чтоб жизнь продолжилась, Андрюха,—
Все пройдя и вырастив детей,
Нянчи внука!
А заодно, добавлю я уже от себя: люби Россию, как любишь ты отца и мать, Андрюха! На этом я и закончил бы свое коротенькое слово о полюбившемся мне поэте Евгении Нефёдове, хотя он, конечно, заслуживает гораздо большего.
Александр Михайлов ДОРОГА К ХРАМУ
Прочитал в журнале "Подъём" (№ 2-3, 2002) повесть Ивана Евсеенко "Паломник". Её герой, мой ровесник, солдат великой войны, на исходе жизни совершает паломничество в Киево-Печерскую лавру. Подвигнуло на это его, человека не крепкого в вере, видение на Страстной неделе: седой старик в белых одеждах, явившийся то ли во сне, то ли въяве, и прямо указавший: "Надо тебе идти в Киев, в Печерскую лавру и хорошо там помолиться".
Николай Петрович — так зовут героя повести — это Платон Каратаев, совсем уж нежданно возникший на рубеже ХХ и ХХI веков. Нежданно потому, что в кромешной аду нынешней жизни мы так привыкли к мельтешению везде и всюду политических проходимцев, оборотней, стервятников-приватизаторов, бомжей, алкоголиков и наркоманов, что добрый, смиренный, Божий человек никак не вписывается в это скопище. Да и есть ли он такой на самом деле? Может, и нету, и Иван Евсеенко, от доброты душевной, сочинил его в угоду уходящему, уже ушедшему поколению освободителей отечества, а ещё поточнее сказать, задержавшемуся в мирской юдоли его малому остатку. Подсобрал то, что в нас, в каждом по отдельности, сохранилось данного от рожденья да внушённого родителями, предками, историей народа и его христианскими традициями, что не растрачено по митингам, кабакам да в разбойных междоусобицах, искусно слепил всё это вместе, окропил святой водицей — и получился образ живого богоугодного человека, Николая Петровича, последнего ветерана войны в российской деревне Малые Волошки.
Сон тот или виденье он воспринял как веленье Божие и в согласии со своей женою Марьей Николаевной, с её благословением и снаряжённый ею, отправился паломником в Киев, в другое государство, в одну из великих святынь Православной Церкви — Киево-Печерскую лавру.
Разных людей встречал на истинно тернистом своём пути наш паломник — худых и хороших, жестоких и добрых, вороватых и участливых, таких, которые с готовностью одаривали его куском хлеба, копейками "на Божий храм и поминовение", и таких, которые обирали его до нитки… Так и случилось на долгой дороге — на подводе и пешком, без билета в поезде и на электричке, без документов и без денег (обокрали в дороге), без сапог (отобрали на границе) добирался он до Киева и — добрался-таки! Не без помощи, конечно, добрых людей и в России, и в Украине. И — находчив русский человек! — когда отобрали у него надетые в дорогу выходные хромовые сапоги, оставив босым на холодной весенней земле, он углядел невдалеке липовую рощицу, надрал лыка и сплел себе две пары лаптей, в которых и продолжил путь. А что остался без копейки, так тут ему словно кто-то на ухо шепнул: "Да что ж тут думать, что ж сомневаться — среди людей живешь и от людей же будет тебе помощь и благотворение!" Подобрал около себя брошенную кем-то жестяную коробочку, почистил да помыл ее, проколол шильцем две дырки, вздернул в них пригодившуюся тут же веревочку, а потом, зайдя на почту да вооружившись шариковой ручкой, написал на коробке: "НА БОЖИЙ ХРАМ И НА ПОМИНОВЕНИЕ". А там уж: "Не откажите по силе возможности". И никакого греха за собою не чуял Николай Петрович, так как по достижении цели-то своего паломничества он все эти скромные подаяния, как и две гривны, пожертвованные цыганом, чтобы за него отдельно помолиться, израсходовал по прямому назначению.