Страница 4 из 38
И тем не менее. "Послушай, — говорю я Валере чуть оправдательно. — Я действительно считаю, что художник должен заниматься творчеством. А не тусоваться. Башня из слоновой кости, Флобер. Ты понимаешь? Я уверен, что о любви здесь не будет сказано ни слова. Будет одна политика, борьба самолюбий. Еще не поздно ретироваться". "Расслабься, — отвечает мой друг, усаживаясь и поглядывая на девушку со следами косметики на лице и такой же облетевшей, как и она сама, розой между пальцами. — Смотри, тут даже девчонки есть". "Это Витухновская, — морщусь я. — Маленькая девочка со взглядом волчицы".
Двойственное ощущение, наполнившее меня — и предвкушение чего-то экстраординарного, и чувство вины оттого, что, возможно, я затащил Валерку на какое-то заурядное партсобрание — это ощущение проистекало еще и оттого, что мы находились среди людей много нас старше. Облегченно вздохнув, я отметил все-таки рослого парня в элегантном костюме, которому — спустя полчаса — распахнула свою утробу бесстрастная трибуна.
Единственное, как оказалось, что было в этот вечер бесстрастного. Потихоньку-полегоньку я стал сживаться с атмосферой, взял у Валеры список выступающих (который тот уже где-то раздобыл) и — стал отмечать на нем размашистыми "чайками" (опять Чехов!) имена тех, чья речь меня по тем или иным причинам впечатляла.
Первое, что бросилось в глаза, — это то, что "либеральные" участники дебатов оказались меньше числом, чем "патриоты". Не думаю, впрочем, что это был осознанный бойкот — не только потому, что Аннинский, скажем, стоит десяти Курицыных, но и оттого, что статью Бондаренко вообще напечатали в "ЛГ". Полагаю, у отсутствующих имелись уважительные причины, хотя "славянофилы", по всем канонам хоккейного розыгрыша, "большинство" реализовали. Второе — насколько по-разному все говорили. Многочисленные ораторы плутали в темах, будто в метель, возвращаясь к газете "День литературы", как к большаку, отмеченному вехами, делали по нему несколько шагов и опять сходили с него и петляли, и ухали в овраги эмоций, и вставали, и говорили — о своем, о наболевшем.
Вот Аннинский. Если можно представить себе арабскую вязь — без смысла, с одним лишь изяществом и гипнотическим эффектом — в звуковом эквиваленте, то это будет его речь. В моем сознании не задержалось ничего из того, что он говорил — кроме того, что говорил он великолепно. Другое дело Вознесенский (без сомнения, тоже поэт) — это была такая редкостная, талантливая стилизация под Новодворскую, вплоть до ее царевно-лягушачьего причмокивания, что, наверное, сама Валерия Ильинична поаплодировала бы таланту из "Ex Libris'a". Хотя сути я тоже не понял. Зато кое-как, из выступлений последующих гостей вечера, менее ярких в том, что касается актерского или риторического дарований, но более точных, узнал, что "День литературы" — это газета, учрежденная В.Г. Бондаренко чуть ли не на свои средства, газета, буквально выкормленная редакцией прохановского "Завтра", газета, которая видится ее создателям и прежде всего самому Бондаренко, как некое в хорошем смысле "поле боя", как пространство, отдаваемое для дискуссий писателям, поэтам и критикам различных направлений. Бродский и Кузнецов. Пелевин и Маканин. Личутин и, прости Господи, Сорокин.
Ах, я совсем позабыл о Валерке. "Ну, как тебе "Звездные войны"? — спрашиваю его. — Звезд достаточно?" Он смеется, а потом серьезнеет — прислушивается к очередному оратору.
Я тоже весь внимание. Владимир Григорьевич, как гостеприимный хозяин, добавляет к каждому выступлению смягчающую или обостряющую — по вкусу — ремарку. Зал (пожалуй, действительно, следовало арендовать не Малый, а Большой) напоминает море, на котором штиль и шторм сменяют друг друга с быстротой, недостижимой в реальности. Я представляю себе мрачных рыцарей в "кухоньках Европы". Представляю, как идут 120 тысяч монголов — жуткое зрелище! Представляю изящный женский ротик, впивающийся в гамбургер... Это — Личутин. Позже я прочитаю "Миледи Ротман", и роман произведет на меня почти то же впечатление, что и сорокинское "Голубое сало" (абсолютные полюса, как собирается их соединить Бондаренко, ума не приложу) — но это будет позже, а сейчас я с интересом впиваю эту искренность, эту страсть... Убедился я и в том, что Проханов в своих, не по бумажке, выступлениях, столь же энергичен и ярок, как и в передовицах и в огненном "Гексогене". И тут у меня возникает вопрос: не ненавистью ли продиктованы эти речи? И если да, то ненавистью к чему? К власти? К выходцам из Земли обетованной? К тем, кому удалось "устроиться"?
Я оборачиваюсь к Валере. "Смотри, какие они разные. Взвешенные, академичные, ироничные "западники". И эмоциональные, точно разозленные чем-то, пассионарные "славянофилы". Со времен Достоевского ничего не изменилось!"
Говорит Куняев. И только подтверждает мою мысль. Акцентированные, хлесткие, как удары бича, вводящие в дрожь — возмущения или восторга — фразы. Словно глыбы, они обрушиваются в зал. "Нет ни "либеральной", ни "патриотической" литературы. Есть писатели и поэты жизни, а есть писатели и поэты смерти и распада!"
Валера шепчет мне на ухо: "Как Маяковский..."
"Ты знаешь,— говорит он полчаса спустя, когда мы идем по Садовому, обтекаемые с одной стороны потоком машин, с другой — каменными стенами особняков. — Ты знаешь, это поразительно. Оказывается, жизнь кипит и вне нас. Мы учимся в бизнес-школах, делаем карьеру, встречаемся и расстаемся с девушками, уезжаем за границу, в конце концов, — а литература как была, так и есть! Или... как ты это называешь? "Литературный процесс"? Слушай, а когда будет следующая тусовка?"
Я не обладаю исчерпывающим репертуаром московских окололитературных представлений. Не могу даже внятно объяснить другу, что такое "литературный процесс". Знаю одно: литература жива, никаких "сумерек" нет, дебаты в "ЛГ" — игра, имеющая целью задеть за живое писателей и критиков, воздействовать креативно на их самолюбие. Пока в таких вот встречах, в таких дискуссиях, как на вечере, посвященном "Дню литературы", сталкиваются мнения и кипят страсти — наша, российская литература будет жить и здравствовать, и занимать подобающее ей высокое место в иерархии общественных ценностей.
Мне хотелось бы отметить в заключение: все написанное выше — моя личная позиция. Я не верю в "объективность", кому бы она ни принадлежала — писателям, общественным деятелям или, тем более, критикам. Последние мимикрируют, чтобы оценки, провозглашаемые ими со страниц газет, выглядели непредвзято, однако впечатление от книги, картины, спектакля — это мое твердое убеждение — всегда глубоко лично. Рассказывая о своих ощущениях от нашего с Валерой литературного дня, от знакомства с "Днем литературы", я старался быть искренен.
P.S. На почте служащая долго ворошила каталоги, поправляла очки, сверяла цифры. "А "День литературы" вы где нашли?" — спросила она меня. "В ЦДЛ, — улыбнулся я. — Вчера". И — указал ей индекс.