Страница 24 из 38
Русская интеллигенция в лице самых лучших своих представителей перестала, наконец, бороться за "лучшее будущее" и совершила своего рода "рывок обратно к природе" — потому что лучше многих сознает опасности современного рационально-глобального мира, уже и технологически, и нравственно готового установить тотальный контроль за человеческим поголовьем. Первые, пробные "электронные печати антихриста" 11 мая с.г. уже поставлены американскому семейству Джекобсов. Запомните эту дату.
Разумеется, до России, а тем более — до сибирской тайги — такие новшества доберутся не скоро, если вообще доберутся, а уход от погрязшего в грехах мира — вообще в отечественных традициях: как монашеских, так и старообрядческих. Михаил Тарковский, разрываясь между родной Москвой и родимой енисейской Бахтой, словно зонд, запущенный в неведо- мое пространство еще неподконтрольного никому космоса, не просто продвинулся дальше всех, но и честно продолжает передавать оттуда ценнейшую информацию относительно собственного движения, а также окружающей его реальности. Для русской литературы это величайшее приобретение. И для русских людей, наверное, тоже. Велика Россия и отступать есть куда... Но всем ли и доколе — отступать?
Виктор Перегудов ДВА РАССКАЗА
ТЕРРОРИСТ
Доводилось ли кому встреЧать Новый год на Красной площади в разгар, а лучше сказать, на закате Советской власти? В начале восьмидесятых годов века двадцатого? Таких людей немного в нашей стране. И не потому, что мало было охотников и авантюристов для подобного феерического поступка, нет, не в этом дело. Дураков всегда хватало, хотя их в те годы по телевидению любовно не показывали и призы в студию им не тащили. Не множили дурацкие ряды. Телевидение гнуло тоталитарно ту линию, что Красная площадь — место святое, и газеты про то же писали, и в школе так учили. А показывали в новогоднюю ночь перед лично Леонидом Ильичем торжественную, пустынную площадь, колесо часов на Спасской башне и благонамеренное, невинное, балетное порхание снежка. Москва сидела себе за салатом "оливье" и шпротами, дула водочку поперек с шампанским и не хулиганила.
И вообразить себе было невозможно, чтобы аккурат под бой курантов на переполненной народом Красной творилось черт знает что, вплоть до публичного распития горячительного, до битья бутылок о священную брусчатку, до самых несуразных, хотя и радостных воплей, пиротехнической стрельбы и наглого незамечания в упор как плакатно-красивых милиционеров, так и незаметно напряженных специальных сотрудников в штатской праздничной одежке.
Секрет такого, можно сказать, безумия в стране социализма был примитивно прост: власти показывали культуру, широту и гуманность по отношению к капиталистическим туристам, которым никак не сиделось в "Метрополе" и "Национале", а тянуло их, как ослов на сено, непременно на главную площадь, чтоб там ритуально поорать.
Как их можно было тронуть? Никак нельзя было, и инструкции всем видам и родам войск охраны порядка были простые: не трогать. Оказывать помощь. Улыбаться! Не пить!
И все в этом роде.
К безумным иноземцам присоединялись "романтики" — эти ехали со всех концов страны и из разных углов Москвы и Подмосковья, храня в сердце чувство сродни религиозному экстазу: Красная площадь в новогоднюю ночь! Объясниться в любви! Предложить руку и сердце ровно в двенадцать! Как встретишь Новый год, так и год проживешь!
Тоже публика безвредная, блаженная, таким сказать "Пошли вон!" — и они на год в подполье уйдут со страху. Не бродяги, не пропойцы, под столом семи морей…
Но были и лихие люди, с такими поведешься — ка-ка не оберешься. Такие были люди, что специально ездили за воздухом свободы. То ли они себя хотели ощутить неприкасаемыми иностранцами, то ли хватить адреналину в видах очевидной опасности, потому как все прекрасно знали, даже и прекраснодушные идиоты, что Красная площадь денно и нощно под приглядом специальных камер, и каждый, кто под такую камеру попал, тот, считай, накрылся навеки бетонным колпаком КГБ, и не видать ему счастья и покоя до скончания века, и на детях плохо отразится — их в институт даже не примут, не то что в военное, скажем, училище.
Вот эти черти и заводили дикий хоровод у подножия памятника Минину и Пожарскому, у самого Лобного места, в непосредственной близости от, страшно сказать, мавзолея вождя. Начинали они, черти, голосить и беситься, иностранцы думали что так и надо и так и можно, и что в стране Советов вообще ничего люди и полиция не злая, и что такой народный обычай — выть на Красной площади и делать такие дела, за которые при капдемократии запросто можно было угореть по тяжеленной статье, например, за оскорбление какого-нибудь величества.
Понятно им становилось, что в России — можно все. Такие сведения им потом пригодились очень, лет через двадцать пять — тридцать, когда встала дилемма перед Кремлем — что делать: Казанский собор восстановить или же, например, "Макдональдс" открыть на Красной площади? Как Запад посмотрит, что культурней?
А ему плевать было, Западу-то. Сугубо плевать.
Так как народ наш образцово доверчив, и при этом заводится на глупости в один миг, то и романтики, наперегонки с буянами и заезжими толстосумами, принимались беситься и даже лютовать, желая чокнуться со Спасской башней, но тут им, романтикам, говорили несколько слов, и они бежали как бы наперегонки до станции метро "Площадь Ногина" — и в страхе заканчивали новогоднюю свою ночушку. А некоторые сходили с ума к утру, у кого романтики было больше ума.
Я потом расскажу, куда вынесло таких иностранцев, таких романтиков и таких лихих людей, но сейчас речь пойдет о Славе (имя такое) и его близких, которых угораздило встретить новогоднюю ночь на Красной площади 31 декабря 1981 года. От Рождества Христова.
Для встречи Нового года не где-нибудь, а на Красной площади все у них было припасено: в громадном как сундук "дипломате" помещались бутылки с шампанским и водкой, мандарины, домашние пирожки и бутерброды, каждый в бумажке, с красной рыбкой, и даже огурчики-помидорчики особого засола, и еще, один раз живем на свете, завернутые в салфетки хрустальные стопочки и хрустальные же бокалы. Главное же — был и свой собственный Дед Мороз, ветеран и коммунист, натуральный дед — Катин отец, приехавший из Воронежа специально под елку.
Отдельная история: Катя все звонила и звонила, весь декабрь, папа, приезжай на елку к нам, а папа все отнекивался: далеко, мол, и цена нешуточная, за купе отдай тринадцать рублей как один (вот цены были!). А Катя все в одну лунку, в одну точку, папа, когда еще вместе елку встретим, приезжай да приезжай, а то я обижусь, никогда ты с внучкой Новый год не встречал, а ведь Москва — город твоей молодости, а теперь я тут живу. Приезжай немедленно, кому говорю! В двадцатых числах вспомнил дед, что у него же раз в год бесплатный билет, так что и тринадцать рублей целы, и сказал: наверное, приеду я. А то билет пропадет зря. Приеду, наверное.
Надо его знать: если сказал "наверное", то, значит, программа в него засела и включилась, и он уж не отклонится, приедет обязательно. И приехал, и прямо тридцать первого декабря ровно 1981 года, и он-то и привез знаменитые огурцы-помидоры, равных которым по вкусу в Москве было не сыскать днем с огнем. Свои потому что. Смородиновые листья, и вишневые, кажется, и парашютики укропа плавали в трехлитровых банках, налипая на рубиновые помидорные бока и на пупырчатые небольшие такие огурчики. Рассол же был зеленовато-золотистый, и это было отдельное удовольствие питья — после горячих Катиных котлет…