Страница 37 из 40
Могло бы быть интересным интервью Нины Красновой с поэтом Виктором Боковым в журнале "Наша улица" (№ 7, 2001), если бы оно было как следует вычищено от всяких залетевших на диктофон междометий, а рассуждениям Бокова о природе песенного жанра не мешали то и дело врывающиеся в текст пассажи о том, что Зыкина "не заводила шашни с поэтами", поскольку у нее были свои увлечения, и что композитор Пономаренко не был ее мужем, потому что "он на другой сексуальной дороге работал", и что у самого Бокова с Зыкиной "как-то сразу так возникло… возникло так, что я с ней, а она со мной".
Намного интереснее должны показаться читателям публикующиеся в "Нашем современнике" (начиная с восьмого номера за этот год) воспоминания Василия Ивановича Белова "Невозвратные годы" (хотя, я думаю, им и можно было придумать хоть немного более оригинальное название).
Все это говорит о том, что, пока не появилось достойного осмысления действительности на художественном уровне, самым эффективным жанром литературы становится голая ПРАВДА, которая ярче всего проявляет себя в дневниках, воспоминаниях, эссе да в переписке. Хотя иногда она прорывается и в стихах, как, например, это видно по подборке Владимира Шемшученко в том же девятом номере "Роман-журнала, ХХI век": "Пения ангелов мы не услышим / и громогласно не грянем: "Ура!" / Мы пропищим, как церковные мыши, / и дезертируем — во вчера. // Плач о погибели просто умора. / Где уж нам смерть принимать на миру? / Ждем своего приговора / на сатанинском пиру. // Господи! Люди-то были какие. / Песни о них распевают ветра: / град на Днепре — под десницею Кия! / Град на Неве — под десницей Петра!" Помню также, в том самом номере «Невы», где были опубликованы воспоминания Сергея Яковлева о "Новом мире", напечатаны замечательные стихи поэта Виктора Брюховецкого: "Ленина сменивший на Петра, / город вымыт, вылизан с утра… / Прибываю в Питер из Самары. / Тополя шумят над головой. / Из вагонов — лица-самовары, / пахнущие скошенной травой, / пахнущие медом, степью дикой, / ветром, обжигающим виски, / Родиной несчастной и великой, / и родной до боли, до тоски — / от сознанья — каждый что-то значит, / от обиды: упади — сотрут… / Гибнет «Курск», в толпе никто не плачет, / "Сторонись!" — носильщики орут. / Сторонюсь… / А день — что плащ в накрапах, / в серой дымке, питерский вполне. / И вокзал, как зверь на сытых лапах, / нас глотает. / И не страшно мне! / В пасть вхожу. Как гулко в этой клети! / Жулики! Ментов — ни одного. / Русский царь пустым зрачком из меди / смотрит и не видит никого".
Понятно, что поэзия быстрее реагирует на требования времени, она — жанр мобильный, более оперативно перестраивающий и свою образность, и свою символику. Но хочется верить, что вслед за стихами рано или поздно пойдет и новая интересная проза. А темы для нее, как показывают публикуемые эссе и мемуары, время и жизнь всегда предоставляют в изобилии.
Николай ПЕРЕЯСЛОВ
Илья Кириллов СРЕДЬ ЗЕРЕН И ПЛЕВЕЛ
В журнальной прозе последних месяцев трудно выделить произведения, художественная значимость которых требовала бы безусловного о них разговора. Художественный уровень как критерий в оценке современной литературы, кажется, вообще утрачивает смысл. Что же тогда выходит на первый план или, скажем так, что должно быть на первом плане? Очевидно, все-таки не новаторство форм и не идеологическая основа, а значимость "человеческого содержания", воплощенного в литературном произведении. С этой точки зрения заслуживают разговора недавние повести "Один плюс один" ("Дружба народов", 2001, № 10) и «Минус» ("Знамя", 2001, № 8) Романа Сенчина, прозаика из поколениях тридцатилетних. О творчестве Р.Сенчина в целом и об этих его новых журнальных публикациях я надеюсь поговорить в ближайшем будущем отдельно.
Выходят из печати и, как всегда, особое место в сознании читающей публики занимают сочинения Вл. Маканина. В его новом рассказе "Однодневная война" ("Новый мир", 2001, № 10), положа руку на сердце, трудно рассмотреть сколько-нибудь изрядную художественную ценность. Также в рассказе нет ничего, что могло бы быть характерным, показательным для общелитературного контекста, и тем не менее, как все почти произведения Вл. Маканина рассказ притягивает, о нем нельзя не сказать. Эта притягательная сила Вл. Маканина при его совсем не роскошных художественных данных, пожалуй, самая загадочная черта писателя.
События в новом рассказе внешне фантастические, в духе антиутопии. Как все практически антиутопии, "Однодневная война" в центр внимания ставит ситуацию социально-политического характера, в случае Маканина, правда, это такая антиутопия, сконструированная реальность которой вполне может иметь место быть.
Через энное количество лет, не выдержав тотального экономического упадка в РФ, из ее состава выйдет Татарстан. В независимую исламскую республику будут введены войска. В странах Запада, нервных, истерзанных собственными противоречиями, это вызовет гипертрофированную реакцию, и некий скорый на расправу американский президент отдаст приказ разрушить на территории России ряд жизненно важных объектов: электростанций, теплотрасс и пр., то есть усугубить экономический кризис и добиться тем самым справедливости в национальном вопросе. Добьется он, правда, только того, что пол-Чикаго будет стерто с лица земли ответными ядерными ударами.
Странный сюжет, не правда ли? Сегодня, когда исторический оптимизм, настоятельно рекомендуемый государственной идеологией, так отчетливо сочетается с заложенным в человеческой природе чувством "все будет хорошо", когда зеленого цвета лакмусовая бумажка все время напоминает о стабильности, а классовые противоречия волшебным образом устранены, — при таком положении вещей Вл. Маканин пишет немодную сегодня антиутопию…
За что мы любим Маканина? Не за то ли, что, являя в своем творчестве острую социальную озабоченность, он умеет отследить глубоко запрятанные фантомы нашего "коллективного сознания", выставить их на белый свет в виде совсем не страшной беллетристической реальности? Тем более что Маканин очень расчетлив и отнюдь не собирается отпугивать читателя каким бы то ни было эстетическим экстремизмом. Не то что не может, просто не хочет идти до "последнего предела чрезмерности", как это делает его собрат по литературному поколению Александр Проханов в новом романе "Господин "Гексоген"".
На повесть Александра Титова "Жизнь, которой не было" ("Новый мир", 2001, № 8) я обратил внимание сразу, как только она появилась в печати. Любопытная тема, точнее, тон изложения этой темы. Художественный уровень, несмотря на блестящую редакторскую работу, абсолютно средний, почему я и не сказал о ней в более ранних обзорах. Я не учел того обстоятельства, что коллеги-критики с поразительным радушием и бесстыдством готовы делать из мухи слона; это конечно минус мне в моей работе.
Напоминание о повести А.Титова не заставило себя ждать, это была пространная рецензия Павла Басинского в "Литературной газете" (2001, № 36). В ней критик сначала расшаркивался перед Б.Екимовым, но не столько галантности ради, сколько для того, чтобы выстроить хотя бы малый ряд, придать тем самым вес своему «главному» герою."…Читая его, невольно поражаешься, какое же точное художественное (выделено автором. — И.К.) перо у этого по всей вероятности провинциального журналиста, как дивно описаны все эти деревенские посиделки, пьяные пляски под балалайку, как прочно схвачены индивидуальные жесты героев, их мимика, бытовые краски. Это и после Бунина с Замятиным не стыдно читать".