Страница 28 из 40
А людей, не находящихся у власти, но искренне болеющих за народ и борющихся, как им кажется, за его благо, хочется спросить: помимо экономических и политических программ есть ли у вас нематериальные символы и смыслы, которые вы можете предъявить Богу и народу? Эти смыслы и символы должны быть очень ценными, а ценность, как известно, определяется отнюдь не потребительскими качествами, а ценой, которую люди готовы заплатить.
Лев Игошев “ВСЯ ПРОРОЧЕСТВА СОВЕРШАЮТСЯ…” (Старообрядческий духовный стих)
Если мы рассмотрим с литературной точки зрения Россию XVIII — первой половины XIX веков, попытаемся установить, чем же жила Россия читающая в то время, от чего сходила с ума, чем восторгалась, над чем проливала слезы — ответ будет один: СТИХИ. Грамотная Россия в эту пору просто-таки обожала стихи. Культура стихотворства наконец-то пришла на Русь — в убогом, изуродованном виде, ориентированном не на русский, а на польский язык, с его постоянным ударением, а отсюда — женскими окончаниями, да еще и с худшими чертами провинциализма — но все же ПРИШЛА. И русские люди сразу почувствовали в стихах нечто свое. Византийские стихи — «стихиры» и прочие метризованные песнопения — не казались на Руси стихами, а разве что разделенной зачем-то на строчки прозой. Во-первых, византийские церковные песнопения были написаны на классическом греческом языке, а главное — по классическим стихотворным нормам — то есть основой их размеренности было чередование долгих и кратких слогов, а отнюдь не ударений. Но именно в то время, когда Русь принимала Христианство как государственную религию — в X–XI веках — сами византийцы отошли от своей прежней традиции. Забылись древние нормы произношения — и лишь немногие знатоки могли чисто теоретически сказать, почему это — стихотворение, а не рубленная на строчки проза. Естественно, что передать это очень абстрагированное знание русским людям, да еще и сообразуясь с особенностями русского языка, было для византийцев, мягко говоря, проблематично. В итоге — русские люди долгое время так и не понимали, что же такое стихотворение.
Не понимали — но творили. Народ пел свои песни, в которых, сквозь всевозможные «ох-да», "ну", «вот» и «ой» и прочее все же видна метрическая упорядоченность или хотя бы тяготение к ней. Сказывались былины с их обязательной трехударной концовкой. Пелись духовные стихи — тоже со стремлением к упорядоченности. Русский народ тянулся к поэзии, которой не могла его научить Византия. И когда поэзия наконец-то была обретена — увлечение ею немного походило на неистовство. И.С. Тургенев еще застал типы старых образованных людей из народа, людей со здравым, трезвым, практичным умом, которые все-таки питали огромное пристрастие к стихам — и могли к месту и не к месту вдруг щегольнуть стихом из скверного перевода Поупа:
Любезный Болингброк, гордыня в нас одна
Всех заблуждений сих неистовых вина.
Могли ли к этому увлечению, к этой мании не склониться и старообрядцы, высоко державшие знамя массовой грамотности?
Уже в начале XVIII века, на знаменитом Выге, начали складываться духовные стихи силлабического строя в честь своих "отцов и учителей". Некоторые из них были распеты, и их мелодии записаны крюками. Но для первых трех четвертей XVIII века записи стихов представляют все же нечастое явление. Уже с рубежа третьей-четвертой четверти, да, появляются сборники духовных стихов, подчас с крюковыми мелодиями. Что же эти стихи собой представляют?
К сожалению, собственно памятников старообрядческой поэзии среди них мало. Про выговские стихи мы уже говорили — но они не слишком часто встречаются в сборниках. Преобладают же всевозможные тексты кантов — внецерковных духовных песен Западной и Юго-Западной Руси. По большей части тексты кантов представляют собой переложения на силлабический стих канонических стихир со всевозможными риторическими украшениями в духе наиболее провинциальных польских иезуитских школ. Таков был репертуар кантов в России того времени — и он отразился в старообрядчестве. Иногда встречаются записи некоторых духовных стихотворений Ломоносова и его последователей; это только показывает увлеченность старообрядчества того времени стихами. Крайне редко но все же встречаются записи старых фольклорных духовных стихов, и мы должны быть благодарны старообрядцам, ибо никто, кроме них, не записывал эти фольклорные стихи. Но это — лишь то, что старообрядчество ХРАНИЛО, а отнюдь не выражение ЕГО духа.
Разумеется, старообрядцы не только переписывали более или менее некритично стихотворения на духовные темы, подчиняясь общему настроению русского общества — массовой любви к стихам. Есть и стихи, написанные ими. И хотя эти стихи нелегко бывает выкопать из-под кучи всяких украинских виршей на стихирные темы и на польско-иезуитский лад, сиречь кантов, но поиски вознаграждаются успехом. Уже в первой половине XVIII века появляется духовный стих "По грехом нашим" с подзаголовком "Об озлоблении на кафоликов" (то есть об озлоблении врага рода людского не на католиков, конечно, а на кафолическую Православную Церковь). Сначала читаешь эти вирши, как просто несколько неуклюжие стихи человека, не вполне умеющего ни строить строчку, ни распорядиться образами, и вдруг — сквозь не слишком хорошо построенные строчки прорвется искренняя боль человека, его горестное чувство крушения русского мира. А потом, словно на крыльях одушевления, польется такая искренность, такая поэзия, какую просто не чаял встретить в XVIII веке:
Окрились, душе, крилы твердости,
Растерзай, душе, мрежи прелести,
Ты пари, душе, в чащи темныя,
От мирьских сует удаленныя…
Это же какой-то идеальный синтез староцерковного, народного — и стиха, в котором чувствуется уже классическая выстроенность! И не чистый фольклор, и не чистая литургика, и не классика — но чудесный сплав и того, и другого, и третьего…
Этот стих (который мы приводим целиком под номером 1 по рукописи Российской государственной библиотеки начала XIX века, шифр М. 6420, л. 60 об. — 70 об.), пелся, был положен на крюки. Мелодия несколько уныла, но заслуживает внимания. Она представляет собой как бы попытку создать суровый и мрачный марш-шествие — но с использованием старинных знаменных мотивов.
Примечательно, что этот стих приняли, значительно его переделав, старообрядцы самого крайнего согласия — так называемые бегуны, не желавшие иметь никакого общения с государством, попавшим, по их мнению, под власть антихриста. Следы выстроенности стиха в этом случае исчезли в большей степени — но народная поэзия, с небывалой силой обрисовывающая всю картину отчаяния людей, ужаснувшихся жестокому натиску безжалостного западнобесия, порой становится здесь наивной для нас, а порой поднимается на новую высоту, рисуя потрясающие, космически-фантастические картины:
Из расселины горы каменны
Изыде на Русь седмоглавый змий.
То ли адский зверь десятирожный
Со множайшими с коркодилами.
Попали стадо овец мысленных,
Умертви овцы и со пастыри.