Страница 20 из 33
поворотить, а надо без оглядки
трусить вперед, с собой играя в прятки,
взревев Европе рабское "виват!"
Спроси: о н и ли у Бородина
стояли насмерть?.. Для чего? Для блажи?..
Взглянут, едва ли разумея даже,
пожмут плечами: то ж была война!..
Как тут не разделить печали поэта, как не вздохнуть над тоскливой нашей «необучаемостью» — сто раз в одну воду войдем, не замочившись:
Как все раздельно! Как сечется нить!..
Как память коротка и тороплива!
Как наша мысль беспечна и ленива!
Как жаждет самое себя забыть!
И эта чеченская гроза,
эта великая ермоловская страница, вышедшая таким болезненным «боком» сейчас. Не там ли и начиналось? Грибоедов почти "не смел" говорить об этом в письмах, восхищенный Ермоловым, но государственным умом дипломата знал то, что договорит за него его устами сегодняшний поэт, вооруженный новым горестным опытом:
…мне так страшна карателей страда.
За казнью казнь…
…Гордись, Ермолов! И рыдай, поэт!
Вот это "рыдай, поэт!" на полях национальной гордости так важно, так нужно для верного движения истории и так выстрадано сегодня, и все еще так ново, что и сейчас, пожалуй, не будет расслышано, оставляя гибельные ростки новых заблуждений. Как и там, в Персии, поэт ли не знал, что надо ослабить вожжи истощенному народу, и мы так хорошо слышим в сегодняшних стихах о нем мучающую его правду и так точно знаем, что все кончится гибелью, однако мы слышим и то, что он не вправе был это сделать, потому что уступка легко принимается за слабость, а имя Родины должно быть свято и безусловно. О, если бы сегодня мы умели это слышать, как тогда! Он чувствовал Родину как никто, и нельзя было сказать лучше, чем сказано Т.Глушковой: "Ведь он — не он, а точно Русь сама…"
Наверно, любителям «уютной» тесноты, нынешним «благоразумным» врагам империи покажутся опасными горячие зовы поэта к силе России:
Не отступай же вспять, не утопай
В своем чухонском северном болоте,
покажется чрезмерным и «недипломатичным» требование хранить границы, очерченные этой великой грибоедовской жизнью (хотя иначе зачем он лежит в чужой земле? и зачем была эта слава?), покажется «великодержавным» вздох последней мысли Грибоедова о милой Москве и Хмелите: "Последний мой привет, последний вздох Там передай: я — вечный сын России, Простершейся до горной Иберии И дале, вглубь, на яростный Восток!").
Но каким бы этот вздох ни показался нашей трусости, а не сказать этого поэтесса была не вправе перед памятью великого поэта, умудренного политика, воина, любящего сына России, перед памятью величавой истории, которую мы день ото дня расточаем все необратимее.
И сколько еще мыслей книги необычайно важны, хоть обо всех кричи, но ведь книга окажется когда-нибудь перед читателем — сам увидит. Хватило бы мужества — глядеть в зеркало, не отворачиваясь.
Наверное, мысль книги напряжена еще и оттого, что надобно писать свет и молодость из немолодого и совсем не светлого времени. Вровень той свободе не станешь и той живой цельности не достигнешь. Но если угадывается верно, муза вознаграждает поэта такой счастливой простотой и ясностью интонации, такой светлой чистотой, что и стихи из головы вон, а слышишь подлинно одно молодое грибоедовское дыхание или заглядываешь герою через плечо в нечаянное письмо.
Как жаль, что нам сегодня не хватает отваги, как критикам ушедшего века, которые страницами могли цитировать стихи, не упуская ни строки, — то-то бы всю книжку и переписал:
Я тут почти на хлебе и воде.
О, где вы, расстегаи, кулебяки?
Я похудел. Я — что перо во фраке.
Учусь аскезе, грезя о еде.
О, где же ты, бургонского струя?
Где устрицы, цыпленки и биф-стеки?
Одна мечта: в столь хилом человеке
зачахнет и сердечная змея!
Из дому я почти что ни ногой —
и, знаешь, славно, право слово, славно…
Читаю, сплю, твержу фарси исправно,
гордясь своею свежей головой,
дивясь разнообразию начал,
какие в грудь мою, теснясь, вместились…
Мне нынче свечи в семь рядов приснились.
Ветр их гасил, а я все зажигал…
Что б значило? Какая-то борьба?..
Я становлюсь все боле суеверен.
Чем больше в сердце древлей веры зерен,
Тем злее темных духов ворожба…
Он не зря у Т.Глушковой больше клонился к Шишкову и Крылову, к русским «стародумам», чем к европеистам и карамзинистам, полагая, что наш лучший словарь — "родной молитвослов" и выхваливая простое русское слово через строку:
Уж что за зернь у тучного Крылова:
Овес ли, жемчуг — всех он впереди!
Так окормил веселый русский слог:
всё к месту, всё — природно, всё — на воле!..
Хвала французской театральной школе,