Рыжий дьявол

Прошла эта ночь, в общем, спокойно. Гении были со мной вежливы, покладисты; вероятно, им польстило то, что я ни в чем не сомневался и ни на что не претендовал.

А чуть свет меня, невыспавшегося и вялого, поволокли к врачу.

По дороге служители развлекались тем, что рассказывали друг другу анекдоты. Некоторые из них были забавны. Вот, например.

Обсуждалась книга в кругу читателей. И один сказал:

— Мне больше всего нравится здесь обилие интересных персонажей!

— И обратите внимание на подтекст, — сказал другой, — на скрытые коллизии. Роман ими переполнен! Эта вещь посильней Достоевского…

И в этот момент появился санитар и строго спросил:

— Эй, психи! Кто из вас опять украл телефонную книгу?

Это рассказал бритоголовый. Затем начал кто-то из его помощников:

— Пишет сын матери: „Дорогая мамаша! Мне в клинике живется очень весело. Мы резвимся, занимаемся спортом. Имеется большой глубокий бассейн, куда мы все время ныряем. И наш врач говорит, что если мы будем вести себя хорошо, он даже напустит в него воду".

Следующий случай уже касался врачебного персонала. Приходит в больницу министерская комиссия. Ее встречает врач-психиатр и начинает объяснять: „В этой камере сидит Наполеон, а в той, другой — Зигмунд Фрейд". Тут его спрашивают: „А кто это висит в коридоре на потолке?" — „Это один псих, вообразивший себя горящей люстрой". — „Так снимите его оттуда!" — „Ну что вы, — отвечает врач с беспокойством, — нельзя. Ведь тогда погаснет свет".

Вот с этим анекдотом мы и приблизились к врачебному кабинету. Я вошел и увидел знакомого психиатра, того самого, седенького, в очках, у которого я когда-то уже бывал в связи с Алексеем…

— Так это, оказывается, вы? — сказал он, удивясь свыше меры, — это вы учинили скандал в моем отделении?

— Не скандал, а концерт, — уточнил я.

— Это все равно, — отмахнулся он, — но как же вы туда попали?

Я коротко объяснил. И попросил извинения. И потом он много смеялся, уточняя детали… Но когда мы заговорили о Дробышеве, он вдруг посерьезнел. Снял очки, протер их полой халата. И держа их за дужку и раскачивая, проговорил:

— Сема, по-моему, перебарщивает. И это меня тревожит. Боюсь, как бы у него не начался запойный кризис. Это, знаете, волнами накатывает….

— Вам видней, — ответил я, — но мне лично кажется, никакой особой волны нет. Сема просто жалеет ребятишек, заботится о них и каждый вечер к ним ходит… Ну, а то, что случилось вчера, скорее наша вина, чем его.

— Вот как, — с интересом произнес врач, — каждый вечер ходит туда?

— А чем это плохо? Ведь он один. И они по вечерам тоже всегда одни. Скучают… Почему же с ними нет никого?

— Это сложный вопрос… Не хватает специалистов, недостаточно средств.

— Но неужели же нельзя нанять какую-нибудь простую женщину? Дорого это не обойдется…

— Можно, конечно, нанять. Но дело тут в другом. „Простые" женщины там не задерживаются, быстро сбегают… Вот вам парадокс! Казалось бы, кому же еще и заниматься несчастными детьми, как не им… Ан — нет, не хотят, не могут.

И он задумался, умолк. И потом с легким вздохом:

— Сколько еще есть неясностей, парадоксальных вещей' Человеческая психика полна загадок…

— Ну, насчет парадоксов не знаю, — сказал я, — но что касается детишек, то могу вам посоветовать, приставьте к ним Сему. Уж он-то не сбежит! Я ручаюсь.

— Да, это надо обдумать, — медленно проговорил врач, — да, да, пожалуй…

— А эти дети, — спросил я, — они отчего такие страшные?

— Ну, отчего, — сухо усмехнулся врач. — Тут много причин. Но, в основном, грехи родителей. Алкоголизм, наркомания… Вообще дурная наследственность.

— Но раз они в вашем отделении, значит, у них еще и тут чего-то не хватает, — я покрутил пальцем у виска, — ведь так?

— Естественно, — сказал врач. — У каждого из них свой душевный надлом… Вот, например, там есть Костя — с шестипалыми руками — видели?

— Жутковатое зрелище, — поежился я. — Ведь шесть пальцев, по народным поверьям, бывают у домовых, у леших. Это признак нечистой силы.

— И вот потому-то родители и хотели его убить!.. Утопить в болоте… Спасла Костю счастливая случайность. Но с тех пор он всегда сидит в помещении, гулять не ходит. У него так называемая „боязнь открытого пространства".

— Что ж это за родители? — пробормотал я. — Их самих надо бы утопить…

В этот момент в кабинет ввели Петра Азарова. Он был зол и отчаянно вырывался из цепких рук бритоголового санитара.

Когда санитар ушел, Петр прошипел, потирая левой рукой запястье правой:

— Жандарм!

И потом, обращаясь к врачу:

— Где вы их набрали? Им только в тюрьме служить или в лагере…

— А они там как раз и служили, — отозвался с улыбкою врач. — Тут неподалеку расформировался один лагерь, ну и мы взяли кое-кого из охраны. И для нашей работы, я думаю, подходят неплохо.

Затем мы стали прощаться. Пожимая мне руку, врач сказал вдруг:

— Да. Чуть не забыл! Относительно нашего подопечного — Алексея… Вы знаете, он пошел на поправку.

— Он разве был у вас?

— Неделю назад. И перемена весьма заметная. Вот видите, что значат домашние условия! Теперь вам больничная обстановка понятна; представьте, что было бы, если бы он лежал здесь?!

— Стало быть, он скоро поправится окончательно?

— Ну, не совсем, — покачал головой врач. — Кое-какие явления остались… Например, шофером ему уже не быть никогда. Я специально проверял его реакции. Он не выносит шума мотора. И вероятно, долго еще будет бояться темноты.

ДРАМА В ТУАЛЕТЕ

Ну, а как же обстояли дела в моем клубе? На этот вопрос мне, признаться, не так-то легко ответить… В общем, клуб я постепенно отремонтировал, привел в порядок. И теперь он весь блистал. Блистали вымытые окна. Блистали начищенные полы во всех комнатах. В кинозале стояли скамейки, заново покрашенные и правильно пронумерованные; для них я раздобыл специальный лак. И теперь они тоже были исполнены блеска.

Но этим блеском, собственно, все и исчерпывалось. Молодежная работа как-то не двигалась. В клуб иногда сходились — посмотреть кино, потанцевать… Однако в самодеятельности участвовать никто не хотел. И грандиозный сельский хор, о котором я все время мечтал, так и не складывался, не получался.

И все же я настойчиво добивался своего. Ходил по домам, уговаривал, упрашивал… И однажды — уже в начале лета — мне наконец удалось заманить в клуб нескольких девушек и парней.

Мы приготовились к репетиции. Но баяниста почему-то не оказалось на месте; он куда-то исчез. Прождав его часа два, я, взбешенный, послал за ним клубную уборщицу, тетю Настю… Вскоре она явилась и сообщила, что Петр болен и прийти не может.

— Чем это он болен? — грозно спросил я.

— Не пойму, — ответила Настя, — такого я сроду не видела… У него зашиблена голова и обожжена вся задница.

Репетицию поневоле пришлось отменить. И молодежь, хохоча, разошлась.

И на этом, собственно, и кончается рассказ о создании народного хора… Дитя померло, так и не успев родиться.

Вскоре, в конце июня, я простился с Очурами и уехал в Абакан. Но до этого произошло еще немало удивительных событий. И поскольку они как-то связаны между собой, я расскажу обо всем по порядку…

А пока что вернемся к Петру.

Он лежал на кровати на животе. И голова его, действительно, была забинтована, и задницу тоже украшала белоснежная марлевая повязка.

И когда я спросил, что это с ним, Люда воскликнула негодующе:

— Он сам во всем виноват!

— Ну, виноват, — пробурчал в подушку Петр, — не отрицаю. Но откуда же я знал, что так все получится? Если б не этот сортир…

— А кто его сотворил? — крикнула Люда. — Кто построил?

— А кто все время твердил: „Хочу жить по-городскому, по-западному! Не желаю бегать на двор!" Сама же спровоцировала… Зимой, дескать, холодно, летом — комары. И вообще, неизящно.