Таежный бродяга

— А я в ихнюю кодлу вовсе и не рвусь, — возразил я.

— На талант, значит, надеешься?

— Конечно.

— Хочешь — честно?

— Вот именно.

— Ох, не знаю, — качнул головой Ноздря, — не знаю. Навряд ли удастся. Это разве ж мыслимо — честно? На том месте, где была совесть, у людей знаешь, что выросло?

— Знаю, — отмахнулся я. — И все-таки…

— Ну, посмотрим, — сказал Ноздря.

Опохмелясь и наевшись, я как-то вдруг приободрился, исполнился сил. И разгоряченный, охваченный гордыней, сказал, подбоченясь, небрежно раскидываясь на стуле:

— Да, да. Посмотрим! Я, кстати, собираюсь нынче утром зайти в здешний Союз Писателей. Хотите, чижики, — со мной?

— Хотим, — дружно согласились чижики.

— Ну, вот и ладно, — кивнул я, — выпьем за мою удачу! — И щелкнув пальцами, подозвал официантку:

— Еще по сто граммов каждому!

И потом — поворотясь к приятелям — добавил высокомерно:

— Только уговор: не суетиться, не шкодить! Вести себя пристойно. Все-таки надо понимать — куда идем!

Вскоре мы уже шагали по шумным, залитым январским солнцем, улицам города. Адрес удалось отыскать легко; его сообщили нам в первом же книжном киоске. И пока мы шли, продираясь сквозь людскую толчею, я перебирал в памяти те самые стихи, которые должны были быть отосланы в Красноярск Левицким. В тетрадке, оставленной у него, записано было немало! Там имелись (это мне помнилось отчетливо) тексты некоторых моих песен, а также — короткие пейзажные зарисовки, лирические миниатюры… Блатные и лагерные песни, как я понимал, пригодиться в данном случае не могли. Да и вряд ли их кто-нибудь смог бы здесь по-настоящему понять! Зато миниатюры годились для печати бесспорно. И я со вкусом повторял их мысленно, бормотал про себя: "В ночь росой обрызгана трава. Плачет рысь, да ухает сова. Свет зарниц загадочный и зыбкий. А меж хвойных лап такая мгла! Очень просто ночью, по ошибке, прикурить от вспышки рысьих глаз!" Вообще, если говорить о колорите, то в стихах моих преобладал, в основном, — ночной, какой-то тревожный… Я раньше не обращал на все это внимания. И теперь вдруг забеспокоился: а не помешает ли это? Не покажутся ли кому-нибудь стихи мои чересчур уж мрачными? В самом деле: какую вещь ни возьми — всюду та же палитра, одно освещение: "Слышишь? Козодой трубит в трубу. Наступает вечер, как солдат, — серый и зеленый, и во лбу у него — полярная звезда. И трубит, и в сумрачном дыму, плачет козодой среди чащобы… Он — поэт! Иначе для чего бы при луне всю ночь не спать ему?" Или вот такое, например, стихотворение; вроде бы уж не ночное, рассветное, но все равно, окрашенное в пасмурные тона: "Пролилось в распадок глухоманный молоко таежного тумана. На востоке звездочка слиняла. Сыростью пропахли зеленя. Ты навек, Сибирь, околдовала белыми туманами меня!"

А все-таки это неплохо звучит, — думал я. "Молоко таежного тумана". Или: "прикурить от вспышки рысьих глаз". Неужели они там, черт возьми, не оценят? Нет, не может быть — должны оценить, должны! Невольно предался я сладким мечтам, воображая, как все это будет, как произойдет… Вот я вхожу, представляюсь. Услышав мое имя, местные знаменитости тотчас обступают меня, цитируют мои вирши и дивятся: откуда он взялся, такой талантливый парень из народа?

Главного их начальника, руководителя здешнего Союза, я уже, кстати, знал. Имя его было — Сергей Сартаков. Еще будучи в заключении, на Севере, я однажды разыскал в лагерной библиотеке его роман "Хребты Саянские". Прочел и, признаться, огорчился. Три огромные книги романа посвящены были партийной борьбе в предреволюционной Сибири; они показались мне на редкость скучны и безмерно затянуты. Но, может быть, подумал я тогда же, слаб не роман — слаб я сам; очевидно, я просто еще не созрел для настоящей, большой, серьезной литературы! Встреча с Сартаковым представлялась мне так. Литературный этот босс пожимает мне руку, произносит всякие лестные слова и затем — со вздохом удовлетворения — предлагает мне свое кресло. Наконец — то можно уйти на покой; пришла достойная творческая смена!.. Ну, насчет кресла я, конечно, переборщил, и если и думал так — то с юмором. Но все же будущее рисовалось мне в радужных тонах. И твердо веруя в него, я с сожалением покосился на моих спутников: понимают ли они, дети природы, что происходит? Чувствуют ли — с кем сейчас идут?

Гога мелко семенил, ссутулясь, вобрав голову в плечи. Воротник его тужурки был поднят, шапка низко надвинута на глаза, — виден был только острый, пошмыгивающий носик, с повисшей на конце его капелькой. Товарищ его, наоборот, шагал размашисто, отворив телогрейку, бойко поглядывая по сторонам. Лицо у него было своеобразное: выпуклые надбровные дуги, обезьяньи, широко разверстые ноздри, большая, мясистая, розовая пасть.

Н-да, с такими личиками при дневном свете появляться рискованно, — отметил я машинально. — Зачем я, дурак, потащил их с собой? Представляю, какой будет переполох в Союзе, если я завалюсь туда с этим зверинцем…

Гога внезапно сказал, останавливаясь на углу:

— Слушай-ка, а нас, вообще-то, пустят туда?

— Н-не знаю, право, — замялся я. — Не представляю — какие тут порядки? Конечно, организация это строгая, официальная…

— А и верно, — встрепенулся Ноздря. — Это ведь контора! — Он наморщился в сомнении. — А я, брат, не люблю в конторах ошиваться… Давай-ка мы лучше на улице подождем. — Он посмотрел на меня. — Ась?

— Что ж, ладно, — отозвался я с видимым облегчением. — Побудьте где-нибудь поблизости. — Я указал на ближайший подъезд. — Ну, хотя бы вот здесь. В затишке.

— Ты ведь недолго будешь? — поинтересовался, закуривая, Ноздря.

— Да нет — небрежно отмахнулся я. — Ну, познакомимся, конечно, обнюхаемся — для начала… Мне главное выяснить: как там мои стихи? Может, их уже к печати готовят… Эх, братцы. — Я широко улыбнулся, не в силах сдержать распирающей меня радости. — Если это так, ох и гульнем же мы, ох и гульнем!

— Само собой, — сказал Ноздря. — Дело святое. Тебе, небось, сразу же и гроши отвалят…

— Вероятно, — сказал я, — вероятно. А почему бы и нет?

Я, между прочим, был в ту пору настолько наивен, что даже не знал, как, собственно, платят поэтам? Как это вообще делается? Где и при каких обстоятельствах получают они гонорары? Весьма возможно, что так оно и происходит: автор является в писательскую свою контору — и с ходу получает пачку ассигнаций; легко и безболезненно набивает мошну…

Стало быть, мы ждем, — кинул Гога. И засеменил к подъезду. И уже оттуда, из полумрака, махнул мне рукой. — Иди, давай! Хватай фортуну за вымя!

"НЕ ХОТИТЕ ЛИ ПОСОСАТЬ"

"Красноярское отделение Союза писателей РСФСР", — как значилось на табличке, приколоченной к воротам дома, — помещалось во дворе, во внутреннем строении, на третьем этаже. Я взлетел по лестнице одним махом, как на крыльях. И вдруг на какое-то мгновение ослаб, заробел. Я и сам не понимал — чего я испугался? Но, честное слово, если бы на улице меня не ждали приятели — я бы тотчас сбежал, ретировался незаметно… Однако отступать было уже нельзя! И весь напрягшись, и задержав дыхание (как если бы я собрался нырять в ледяную воду), я приблизился к двери и постучал.

На стук сейчас же отозвался высокий, резкий женский голос. «Войдите», — прокричала женщина. Я толкнул дверь, вошел в просторную светлую комнату и увидел сидящего за столом человека в мышином костюмчике — пожилого, заметно лысеющего, с одутловатым, благообразным лицом.

Никакой женщины здесь не было; голос принадлежал ему. И странным этим, тонким голосом, он сказал — поигрывая карандашом:

— Слушаю вас.

— Здравствуйте. — Я перевел дух. Снял шапку — скомкал ее в руке. — Извините. Мне нужен Союз Писателей… Это здесь?

— Да, да, — подтвердил он. — У вас какое-нибудь дело?

— Видите ли, — проговорил я нерешительно, — конкретного дела у меня, собственно говоря, нету… Просто — зашел… Хотел познакомиться… Ну, и заодно выяснить: получили ли вы мои стихи?