Язык ада.

— Прежде чем уехать, я все-таки сделаю круг по деревне, может быть, встречу этого типа.

— Удачи, — сказал Кун и помахал рукой. Зеленый «рамблер» покатил вдоль берега. — Надеюсь, что больше я его не увижу.

Мы уселись на парадной лестнице гостиницы.

— Этот человек — полоумный. Еще полоумнее, чем его пациент. Он верит, что язык может передавать смысл, даже если не известно значение его слов.

— Ты сказал ему, что это был язык Джона Ди. А сам-то ты в это веришь?

— Нет. Но он звучит ни на что не похоже. Ты раньше слышал что-нибудь подобное?

Я вспомнил Зуньигу, который что-то кричал Науму. Я вспомнил Наума, оставившего Зуньигу на пляже, в одиночестве, наедине со своим ужасом.

— Никогда, — сказал я.

XIX

В «Голове Горгоны» Каблиц воспользовался мифом, чтобы набросать свой рисунок головной боли. Тысячи точек боли в черепной коробке суетились, как змеи вокруг застывшего в оцепенении предмета. И отвращение к зеркалам, и тайное желание отрезать себе голову.

У меня закончился аспирин; я вышел, чтобы купить его и успеть вернуться до начала грозы.

В холле я встретился с Васкесом, со стаканом виски в руке.

— Мы собираем комиссию, чтобы поговорить о переводе полицейских романов. Не хотите присоединиться?

Васкесу нравилось не столько беседовать и общаться, сколько работать на публику, он всегда нуждался в аудитории для своих анекдотов.

— Мне нужно выйти.

— Мы обсуждаем, нужно ли заставлять нью-йоркских гангстеров говорить на жаргоне жуликов, родившихся на берегах Ла Платы.[21]

Он позволил мне уйти, и его голос был лживо сочувственным, в нем слышалось явное неудовольствие тем, что никто не слышал, о чем мы говорили.

Проворным шагом я добрался до деревни. Я привык ходить очень быстро, но все равно вечно опаздываю, потому что не могу не рассматривать по пути витрины, даже если меня и не интересуют выставленные в них предметы. В витринах Порто-Сфинкса висели либо таблички со словами «Продается» или «Сдается в аренду», либо опахала из перьев вымерших птиц и пуловеры ручной вязки. Среди выставленной рухляди я подобрал и подарок жене: серебряные серьги с подвесками. Продавщица показала мне фигурки животных, и я выбрал одну — абстрактную, скорее напоминавшую букву, нежели китовый хвост.

Выйдя из магазинчика, я увидел зеленый крест аптеки. Из помещения поспешным шагом вышел мужчина и повернул за угол. Мне показалось, что это был Зуньига.

Я хотел купить одну пластинку аспирина, но он продавался только в упаковках. Я взял одну — пятьдесят таблеток — и попросил еще самое сильное обезболивающее.

— Мне кажется, что я знаю того человека, который только что вышел, — сказал я старому аптекарю.

— Странный тип. Хотел расплатиться никелевой монетой.

— Старой?

— Очень старой. Он явно хотел отделаться от нее, пытался всучить ее мне, хотя уже полностью рассчитался со мной.

— Он, наверное, покупал лекарство от давления.

Аптекарь поколебался, но потом сказал, что Зуньига приобрел упаковку успокоительного средства.

Выйдя на угол, я услышал свое имя. Меня ослепила вспышка. Анна держала в руках фотокамеру. Рядом с ней стоял Наум, одетый в черную кожаную куртку и начищенные до блеска ботинки.

— Снимитесь вместе, — сказала Анна.

Я подчинился, хотя меня не особенно радовал этот разительный контраст между его кожаной курткой и моей овчинной меховушкой.

— О чем тебя спрашивал Зуньига, Наум? Чего он хотел? — спросил я, пока мы, приобнявшись, улыбались в камеру.

— Мы уже говорили об этом с Анной. Зуньига пару раз обращался ко мне. Он собирал какие-то сведения, уже не помню — то ли о каббалистике, то ли о чем-то еще. Я отвечаю, в среднем, на тридцать писем в день. Все считают меня своим другом и обижаются, если я не уделяю им внимания.

— Сходим к маяку, пока не началась гроза, — сказала Анна.

Мы спустились на берег и дошли до маяка. Вокруг него тянулась проволочная изгородь, по идее, предназначенная для того, чтобы препятствовать проходу, но сейчас она валялась на земле. Дверь была закрыта на ржавый висячий замок. Анна разочарованно вздохнула. Наум проверил, не откроется ли замок; его руки в перчатках тянули за дужку, пока замок не открылся.

Внутри маяка было темно и пахло сыростью. На полу валялась ржавая металлическая печка, брезентовые тюки, покрытые пылью, и бухты веревок. Из сломанного водопроводного крана сочилась вода, залившая весь этаж.

— Это все, в смысле, насчет Зуньиги? — спросил я.

— А что еще? Спроси у него самого.

— Тебе всегда нравились тайны.

— А что представляет собой человек без тайн?

Мы начали подниматься по лестнице, держась руками за пропитавшуюся селитрой стену. Верхний этаж маяка был освещен последними дневными лучами.

— Когда я сюда приехал, я спросил о маяке у шофера, — сказал Наум. — Он мне сказал, что маяк не работает уже лет тридцать. Какое-то время его еще зажигали на Новый год, теперь не делают и этого. Но раньше здесь жил старик, который однажды отказался выходить из маяка. Он провел внутри десять лет, почти всегда наверху. Ему подавали еду в металлическом ведре.

Теперь, когда глаза привыкли к темноте, я разглядел наверху блок, на котором висело металлическое ведро. Веревка опустилась до самого пола. Какая-то невидимая птица начала биться в темноте, испуганная нашим появлением. Изредка в сумраке мелькала ее тень, все остальное время слышались только удары крыльев.

— Старик ждал прибытия корабля «Сфинкс». Говорил, что пока корабль не приплывет, он не выйдет из маяка. Но «Сфинкс» прибыл на сотню лет раньше и затонул возле берега. Спасшиеся с него моряки основали деревню.

У Наума сбилось дыхание. Нелегко одновременно рассказывать и подниматься по лестнице. Меня обрадовала его одышка, за которую я был благодарен этим ступенькам — пусть бы они никогда не кончались.

— Однажды старик зажег весь свет, как он обещал сделать, когда придет корабль. Люди смотрели на море: корабля не было. Позвали старика, но он не ответил. Он был мертв. С тех пор маяк больше не зажигали, и он пустует. Шофер мне сказал, что он своими глазами видел, как маяк посылал сигнал в ночь, но тут же гас.

Мы поднялись наверх. У меня замерзли руки. В молчании мы смотрели на темное море.

— Мне хотелось бы верить в призраков, — вдруг сказал Наум. — Не в тех спиритических призраков, которые гасят лампы, топают ногами по полу и разговаривают утробными голосами, нет — в других. Которые являются чистым вымыслом и никогда не появляются.

Я посмотрел вниз. Я представил себе прыжок, краткий полет с разведенными, как крылья, руками, падение на камни. Наум говорил о нетипичных призраках, о старике с маяка, что не имело ничего общего с нами; я предпочел вернуть его на грешную землю.

— Наум. Почему Валнер покончил с собой?

— Откуда мне знать?

— А я думаю, что ты знаешь. Кун мне говорил, что кто-то настаивал на его участии в этом конгрессе. Сегодня я снова спросил Куна. Он признался, что это был ты.

Он с раздражением посмотрел на меня.

— Мы переписывались. Иногда оказывались в одних и тех же местах. Старик казался мне симпатичным, но я не видел его уже несколько месяцев, и меня даже не было здесь, когда он умер.

Над горизонтом показалась сеть лучей, осветивших лицо Анны. Я не хотел ее видеть; мне хотелось, чтобы все оставалось в тени, мне хотелось уйти отсюда.

Скрипнула дверь маяка.

— Там, внизу, кто-то есть, — сказал Наум.

Мне вдруг захотелось оказаться в полной темноте. Анна сказала, что замерзла; Наум протянул ей свои перчатки. Это была пара перчаток из черной кожи, и они сохранили форму рук, с которых их только что сняли; Анна надела перчатки, еще хранившие тепло рук Наума.

Мы начали спускаться по лестнице, в то время как тот, другой, смотрел на нас снизу — невидимый, как та птица, что билась о стены строения, уже отчаявшись вырваться на волю.

21

Ла Плата — река, образованная слиянием рек Парана и Уругвай; естественная граница между Аргентиной и Уругваем. Впадает в одноименный залив Атлантического океана.