Лейб-гвардии майор

— Хорошо, — кивнул я. — Михай, приступай.

Поляк с кривым, похожим на турецкий ятаган, кинжалом шагнул к голландцу. Тот затрясся мелкой дрожью, упал на колени, испуганно спросил:

— Гер офицер, что вы собираетесь со мной сделать?

Голландец шестым чувством определил во мне военного, пытался вымолить пощаду, не зная, что все его усилия тщетны. Я не имел права оставить его в живых, иначе вся наша поездка теряла смысл, история с изготовлением фальшивых денег могла повториться снова и снова. Ушаков нас не простит… а вот смогу ли я простить себя?

Стало грустно и противно. Всё же человек — не скотина, чтобы вот так прощаться с жизнью. Я отвернулся, не в силах смотреть на то, что сейчас произойдёт, сглотнул комок ставшую вязкой и неприятной на вкус слюну. Хоть давно не боюсь смерти и привык ко всякому, всё равно бойня, пускай даже справедливая, вызывает во мне ощущение подлости. Наверное, сцену можно было бы обставить как в фильмах, сделать хоть какое-то подобие законности нашего поступка: зачитать приговор, привести в исполнение, но времени в обрез и тратить его таким образом — дорогое удовольствие. Я уставился на бревенчатые стены и, закусив губы, ждал. Тихий хрип, переходящий в бульканье, осторожный звук опускающегося тела, шипение, будто из проколотой шины.

— Готово, — послышалось за спиной.

Голландец лежал на скрипучем деревянном полу, из окровавленного горла пузырясь вытекала чёрная кровь.

— Спаси и сохрани, — молитвенно прошептал Чижиков.

Ему тоже было не по себе. Карл вытирал рот платочком, кузена слегка подташнивало.

Михай подошёл к придавленному дверью помощнику, присел на корточки, пощупал жилку на шее и тоном заправского лекаря констатировал:

— Этот тоже преставился.

— Всё, не будем терять время, — приказал я, стараясь не смотреть на трупы.

Карл натрусил порохом дорожку, ведущую к заложенному бочонку. Мы вышли из сруба, сели на коней. Кузен поджёг просмоленную щепку и бросил ее, отдалившись на безопасное расстояние, да так ловко, что дорожка занялась огнём, устремившимся в чёрную глубину провала выбитых дверей.

Бахнуло не хуже чем в голливудских фильмах — с огнём, треском, разве что фейерверка не хватало. Земля заколебалась, приют фальшивомонетчиков развалился как карточный домик. Пыхнуло жаром. Языки пламени охватили его со всех сторон. Огонь жадно пожирал остов и тела тех, кто остался погребённым под рухнувшей крышей. Мы тупо глядели в пламя, не двигаясь с места. Чижиков снял треуголку.

— Ну вот, полетели души христианские прямиком к ангелам.

— И нам пора, только в другую сторону, — хрипло произнёс пан Дрозд, косясь на нестройные ряды всё прибывающих местных.

— Пора, — согласился я и первым направил кобылицу вперёд.

Мы с гиканьем пронеслись мимо толпы опешивших староверов, не ожидавших от нас такой прыти. Вдруг Чижиков замедлил ход, развернул коня и, что было сил, прокричал:

— Простите нас, люди добрые!

Глава 5

— Н-но, милая, не выдавай!

Быстро, ещё быстрее, пока никто не опомнился, не организовал погоню, не заставил губить невинные христианские души. На сегодня смертей достаточно. Михай утолил жажду крови, насытился, а я… я не хотел убивать. Это только в кино убийство выглядит просто и эффектно. В реальной жизни есть место моральным терзаниям, совести, наконец.

— Господин сержант, я тута! Погодите меня!

Конный Михайлов вылетел из кустов, присоединился к кавалькаде. Мы понеслись дальше, на безопасное расстояние, прекрасно понимая, что староверы если и начнут погоню, то надолго их не хватит. Да и вояки они ещё те. Будут ожесточённо драться только в том случае, если другого выхода нет, когда припрут к стенке и ничего другого не останется.

Я вновь ощутил прилив сил, стало легко и радостно, будто не остались позади трупы, брошенные в горящем доме. Задание выполнено, теперь надо как можно быстрее преодолеть границу и назад, в Россию. За время, проведённое в Польше, я успел соскучиться по родине. Здесь всё чужое, не моё. А дома… дома и стены помогают.

— Ляхи! — вдруг закричал Чижиков, сбивая ход моих мыслей.

— Где?

— Да вот же они, смотрите! Лихо несутся, собачьи дети.

Было темно, но тут луна-злодейка вышла из облаков. Округа оказалась как на ладони.

Впереди мчались всадники, в которых с лёгкостью угадывались поляки. Я прикинул количество, навскидку выходило дюжины две ляхов, может, больше. Расстояние стремительно сокращалось, избежать столкновения лоб в лоб не представлялось возможным. Мы неслись в узком лесном коридоре, при всём желании не разъехаться. Заблестели клинки сабель. Ни ружей, ни пистолетов, паны в своём репертуаре. Только остро отточенные клинки, способные развалить человека вместе с седлом. Ещё немного и начнётся рубка. Жаль, а ведь так хорошо начиналось! Нет, с такой оравой нам не сдюжить.

— Стой, — крикнул я во всю мощь лёгких. — Прочь с коней. На землю, гренадеры.

Мы спешились. Пан Дрозд с недоумением смотрел на приготовления. Он не знал, что мы гренадеры, не понимал, чего от нас ждать. Жилы вздулись у него на лбу, в глазах застыло изумление.

— Гранаты к бою, — скомандовал я.

Мы действовали как на учениях: чётко, слаженно, будто нет впереди ощетинившейся саблями оравы, словно вместо сверкающей стали нас ждут ужин и тёплая постель.

— Гренадеры, бросай с упреждением.

Запрыгал, заискрился фитиль бомбы, я бросил что было сил заряд, стараясь подгадать время взрыва, чтобы рвануло не сразу, с задержкой. В таком случае мы выиграли бы лишнее время. Расчёт оказался точным: снаряд угодил под копыта первых лошадей. Взметнулся клубок чёрного дыма. Кто-то отчаянно завопил, будто попал на раскалённую сковородку. Душераздирающий свист разлетающихся осколков, дикое конское ржание, шум падения и треск ломающихся костей. Вопль радости вырвался у меня из груди.

Чижиков кинул одновременно со мной. Рванула вторая бомба, третья — брошенная Михаем.

— И эх! — теперь Михайлов метнул гранату с такой лёгкостью, будто она весила как пушинка.

— Моя очередь, — выдвинулся вперёд Карл. Он поджёг фитиль, бросил.

Отряд поляков вновь окутало чёрным туманом, правда, ненадолго. Порыв ветра быстро развеял клубы дыма. В рядах нападавших началась свалка. Творилось нечто невообразимое. Я видел, как раненые лошади пытаются сбросить седоков, бросаются из стороны в сторону, падают. Как окровавленные всадники в бессильной ярости стараются прорваться, но у них ничего не выходит. Узкая дорога стала смертельной ловушкой.

— Теперь палим из всего, что стреляет, — закричал я, хватаясь за пистолеты.

Картина Репина маслом — избиение младенцев. Бух, свинцовое жало вылетело из ствола, нашло жертву. Мёртвый поляк свесился с лошади, выпустил саблю. Я взялся за второй пистолет, не целясь, нажал на спусковой крючок. Руку подбросило, пуля чиркнула по кроне деревьев, посыпались листья. Драгоценный заряд пропал впустую. На миг стало обидно. Это ведь не кино, где какой-нибудь Рэмбо полфильма лупит из пистолета, не меняя обоймы. Это жизнь, где патроны заканчиваются, а вместо клюквенного морса течёт взаправдашняя кровь.

— Твою мать! — выругался я, отбросив ненужные пистолеты, и стал снимать с плеча карабин.

Чижиков, стоя на колене, бил в людскую массу. Мы устроили на дороге кучу малу, в которой смешались живые и мёртвые. Уцелевшие поляки отстреливались, но как-то вяло. Они явно не ожидали, что получат сильный отпор. Однако их всё равно оставалось слишком много. Некоторые, спешившись, пытались к нам пробиться и, только летящие пули сдерживали их натиск. Я пожалел, что под руками нет пулемёта. Хоть бы какой-нибудь завалящий «Максим». Я бы тогда скосил всех к такой-то бабушке. Однако технический прогресс ещё не продвинулся столь далеко, и люди уничтожали себе подобных с помощью куда более примитивных приспособлений.