Страница 26 из 129
Упомяну еще только об одном животном, а именно об одном зоофите (думают, что это Virgularia patagonica — род морского пера)9. Внутри тонкого и прямого мясистого ствола, со всех сторон которого чередующимися рядами сидят полипы, проходит упругая каменистая ось, длина которой колеблется от 8 дюймов до 2 футов. С одного конца ствол усечен, а на другом конце имеется мясистый червеобразный отросток. Можно разглядеть, как каменистая ось, сообщающая прочность стволу, входит у этого конца в мешок, наполненный зернистым веществом. При отливе видны сотни этих зоофитов, точно солома на жнивье, торчащие усеченным концом вверх, выступая на несколько дюймов над поверхностью илистого песка. Если к ним прикоснуться или толкнуть их, они сразу же с силой втягиваются в песок, почти или даже вовсе исчезая в нем. При этом чрезвычайно упругая ось, должно быть, сгибается у нижнего конца, где она и до того слегка искривлена, и, я полагаю, что только благодаря этой упругости зоофит в состоянии снова подниматься из ила. Каждый полип, хотя и тесно соединен со своими собратьями, имеет отдельный рот, тело и щупальца. Таких полипов на крупном экземпляре должно быть много тысяч, и тем не менее мы видим, что все они участвуют в одном общем движении; кроме того, у них есть одна центральная ось, связанная с какой-то скрытой системой циркуляции, а яйца образуются в органе, не связанном с отдельными особями*. Но тут уже, может быть, уместно задать вопрос: что же такое особь? Всегда любопытно бывает раскрыть, на чем основаны диковинные рассказы старинных путешественников; я не сомневаюсь, что поведение этой Virgularia разъясняет одну из таких басен. Капитан Ланкастер, повествуя о своем путешествии 1601 г., говорит, что на морских песках у острова Сомбреро в Ост-Индии он «нашел небольшую ветку, растущую наподобие молодого деревца; при попытке сорвать ее она уходит вниз и совсем скрывается, если только не держать ее очень крепко. Сорвав ее, видишь, что корнем ей служит большой червяк, и по мере того как дерево прибавляет росту, червяк убавляет; и как только червяк весь превратится в дерево, он пускает корень в землю и уже так становится большим. Это превращение — одно из самых диковинных чудес, какие я только видел за все мои странствования; ибо если сорвать дерево молодым, оборвать листья и содрать кору, оно, высыхая, превращается в твердый камень, очень похожий на белый коралл; таким образом, этот червяк в превращениях дважды различно меняет свою природу. Мы нарвали их много и привезли домой».
Пока я находился в Баия-Бланке в ожидании «Бигля», местечко все время пребывало в состоянии возбуждения вследствие слухов о сражениях и победах в войне между войсками Росаса и дикими индейцами. Однажды прошел слух, что небольшой отряд, составлявший одну из пост по линии к Буэнос-Айресу, был весь перебит. На следующий день с Колорадо прибыли триста человек под командой коменданта Миранды. Многие из этих людей были индейцы (mansos, т. е. мирные) из племени касика Бернансио. Они провели здесь ночь, и невозможно было вообразить ничего более дикого и первобытного, чем вид их лагеря. Одни напились до бесчувствия; другие глотали струящуюся кровь скота, зарезанного на ужин, а потом, пресытившись этим пойлом, извергали его обратно, выпачканные грязью и запекшейся кровью:
Утром они отправились к месту гибели посты, получив приказание идти по растра, т. е. по следу, даже если он заведет их в Чили. Впоследствии мы узнали, что дикие индейцы ускользнули в необъятные пампасы, и след их почему-то был потерян. Один взгляд, брошенный на растре, рассказывает этим людям целую историю. Допустим, они рассматривают следы тысячи лошадей: они тотчас же догадываются о числе всадников, посмотрев, сколько лошадей прошло галопом; по глубине остальных отпечатков узнают, были ли там навьюченные лошади; по неправильному шагу — насколько они устали; по тому, как готовилась пища, — спешили ли преследуемые; по общему виду следов — как давно здесь проезжали. Растре десятидневной или двухнедельной давности они считают достаточно свежим, чтобы его можно было проследить. Мы узнали также, что Миранда от западного конца Сьерра-Вентана направился прямо к острову Чолечель, лежащему на 70 миль вверх по Рио-Негро. Это был переход от 200 до 300 миль по совершенно незнакомой местности. Какое другое войско на земле передвигается столь независимо? Солнце им служит проводником, конина — пищей, чепрак — постелью, и лишь было бы немного воды, эти люди проберутся хоть на край света.
Несколько дней спустя я видел, как другой отряд этих разбойничьих солдат выходил в экспедицию против индейского племени с Малых Салин, преданного взятым в плен касиком. Испанец, отдававший распоряжения этой экспедиции, был очень умный человек. Он рассказал мне о последнем деле, в котором принимал участие. Взятые в плен индейцы сообщили сведения о племени, жившем к северу от Колорадо. Туда послали двести солдат; индейцев обнаружили прежде всего по облаку пыли, поднятому их лошадьми: они как раз куда-то переезжали. Местность, гористая и дикая, лежала, должно быть, в глубине страны, потому что были видны Кордильеры. Индейцев — мужчин, женщин и детей — было около 110 человек, и почти все они были захвачены или убиты, потому что солдаты рубят всех без разбора. Теперь на индейцев нагнали такого страха, что они уже не оказывают дружного сопротивления, а каждый спасается сам, не заботясь ни о жене, ни о детях; но, если их догнать, они, как дикие звери, дерутся до последней крайности против врага любой численности. Один умирающий индеец ухватился зубами за палец противника и дал выдавить себе глаз, но пальца не выпустил. Другой, раненный, прикинулся мертвым, держа наготове нож, чтобы нанести еще один смертельный удар. Этот же испанец говорил мне, что, когда он гнался за одним индейцем, тот взмолился о пощаде в то самое мгновение, когда исподтишка отвязывал с пояса боласы, намереваясь раскрутить их над головой и поразить своего преследователя. «Но я уложил его саблей наземь, затем соскочил с лошади и перерезал ножом глотку». Мрачная картина; но куда более ужасен следующий несомненный факт: всех женщин на вид старше двадцати лет испанцы хладнокровно уничтожают! На мое восклицание, что это крайне бесчеловечно, он ответил: «Но что ж делать? Ведь они так плодятся!»
Здесь все твердо убеждены, что это самая справедливая война, потому что она ведется против варваров. Кто в наше время поверит, что такие зверства могут совершаться в цивилизованной христианской стране? Детей индейцев щадят, чтобы продать или отдать в услужение, вернее, в рабство, потому что они остаются там до тех пор, пока хозяин сумеет держать их в убеждении, что они рабы; но, мне кажется, им едва ли приходится жаловаться на дурное обращение.
С поля битвы бежали четыре человека. За ними погнались, одного убили, а остальных троих захватили живыми. Они оказались гонцами, или посланцами, большого числа индейцев, объединившихся ради совместной защиты близ Кордильер. Племя, к которому они были посланы, собиралось держать большой совет: уже приготовлена была конина для пира и готовились пляски; наутро послы должны были вернуться к Кордильерам. Это были замечательно красивые, благородные на вид люди, ростом выше 6 футов; ни одному из них не было еще и тридцати лет. Конечно, эти три уцелевших индейца владели очень ценными сведениями, и, чтобы их выпытать, пленников выстроили в ряд. Первые два на все вопросы отвечали: «No se» (He знаю), — и один за другим были расстреляны. Третий тоже сказал: «No se», — и добавил: «Стреляйте, я мужчина и сумею умереть!» Они не произнесли ни одного звука, который мог бы повредить общему делу их родины! Поведение же упоминавшегося выше касика было совсем иным: он спас свою жизнь, выдав намеченный план военных действий и место в Андах, где собрались индейцы. Предполагалось, что там уже собралось 600–700 индейцев и что летом их число удвоится. Должны были быть высланы послы к индейцам с Малых Салин, близ Баия-Бланки, о которых я уже говорил, что и их выдал тот же касик. Таким образом, индейцы поддерживают сношения на пространстве от Кордильер до берегов Атлантического океана.