Страница 128 из 129
Если кто сильно страдает от морской болезни, то должен серьезно учесть это обстоятельство. Я говорю на основании собственного опыта: это не пустячное недомогание, излечиваемое в какую-нибудь неделю. Если же кто, наоборот, находит удовольствие в морском плавании, то получит его в полной мере. Не надо, однако, забывать, как велико при длительном путешествии время, которое приходится проводить на воде, по сравнению с днями пребывания в гавани. А что представляют собой хваленые красоты безбрежного океана? Утомительная пустыня, водная пустыня, как называют море арабы. Конечно, тут бывают и прекрасные картины: лунная ночь, чистые небеса, темное поблескивающее море и белые паруса, наполняемые мягким дуновением нежного пассата; мертвая тишь, вздымающаяся поверхность сверкает, как зеркало, и все тихо, лишь изредка хлопнет парус. Хорошо один раз увидать шквал, когда дугой поднимается вал и нарастает ярость, или сильный шторм и вздымающиеся горами волны. Должен сознаться, впрочем, что мое воображение рисовало мне настоящий шторм чем-то более грандиозным, более ужасным. На берегу это зрелище несравненно более прекрасное: качающиеся деревья, вольный полет птиц, густые тени и яркие вспышки, стремительные потоки дождя — все говорит о борьбе разбушевавшихся стихий. В море же альбатрос и маленький буревестник летают так, словно буря их родная стихия, вода вздымается и опускается, точно выполняя свою обычную работу, и, кажется, гнев стихий направлен только против корабля и его обитателей. На заброшенном привычном к непогоде берегу картина действительно иная, но она внушает скорее чувство ужаса, нежели неистового восторга.
Бросим теперь взгляд на светлую сторону пережитого. Созерцание пейзажа и общего вида разных стран, которые мы посещали, безусловно, было постоянным источником самого высокого наслаждения. Вероятно, живописность многих мест в Европе превосходит все то, что мы видели, но тем большее удовольствие доставляет мне сравнение характера пейзажа различных стран, а это до известной степени отличается от простого восхищения его красотой. Удовольствие это определяется главным образом знакомством с отдельными деталями каждого пейзажа; я сильно склонен думать, что как в музыке человек, понимающий каждую ноту, получит — если только у него и хороший вкус — более полное наслаждение от целого, так и тот, кто обращает внимание на каждую деталь прекрасного вида, может во всей полноте воспринять впечатление, производимое сочетанием этих деталей в одном целом. Поэтому путешественник должен быть ботаником, ибо во всяком пейзаже растения составляют главное его украшение. Нагромоздите массу голых скал, пусть в самых причудливых формах, и на время они, может быть, представят величественное зрелище, но вскоре покажутся однообразными. Раскрасьте их в различные яркие цвета, как в северном Чили, и они примут фантастический вид; оденьте их растительностью, и они непременно составят картину красивую, если не прекрасную.
Говоря о том, что пейзаж кое-где в Европе, вероятно, превосходит все, что мы видели, я исключаю как совершенно особый тип пейзажи тропического пояса. Эти два типа несравнимы между собой; но я уже и так не раз распространялся о великолепии тропических стран. Так как сила впечатлений обыкновенно зависит от ранее создавшихся представлений, то могу прибавить, что свои представления я почерпнул из живых описаний Гумбольдта в «Personal Narrative», которые своими достоинствами намного превосходят все, что я когда-либо читал о тропиках. Но, даже ожидая на основании этих впечатлений чего-то самого необыкновенного, я нисколько не разочаровался в том, что увидел как в первую, так и в последнюю мою высадку на берегах Бразилии.
Среди картин, оставивших глубокий след в моей памяти, ни одна не превосходит величественного вида первобытных лесов, не тронутых рукой человека, будь то леса Бразилии, где царят силы Жизни, или Огненной Земли, где господствуют Смерть и Разрушение. Все это храмы, наполненные разнообразными произведениями творца Природы; в этом уединении нельзя оставаться равнодушным и не чувствовать в человеке чего-то большего, нежели одно только его телесное существование. Вызывая в памяти образы прошлого, я вижу, что у меня перед глазами часто мелькают равнины Патагонии; между тем все объявляют эти равнины жалкими и бесполезными. Описать их можно, только перечисляя отрицательные признаки: ни жилья, ни воды, ни деревьев, ни гор, и только немногочисленные карликовые растения. Почему же в таком случае эти безводные пустыни так прочно утвердились у меня в памяти? Да и не только у меня одного. Почему не произвели на меня такого же впечатления еще более ровные, более зеленые и плодородные пампасы, полезные человеку? Я затрудняюсь разобраться в этих ощущениях, но, должно быть, это происходит оттого, что равнины Патагонии дают полный простор воображению. Они бескрайни, ибо с трудом проходимы, а потому не исследованы; судя по их виду, они пребывают уже долгие века в том состоянии, в каком находятся ныне, и не видно конца такому состоянию в будущем. Если бы, как полагали древние, плоская земля была окружена безграничным водным простором или раскаленными до невыносимой жары пустынями, то кто, глядя на эти последние границы человеческого знания, не был бы охвачен глубокими, хотя и неопределенными, чувствами?
Наконец, из картин природы очень памятны виды, открывающиеся с высоких гор, хотя эти виды в известном смысле никак нельзя назвать красивыми. Когда я смотрел вниз с высочайшего гребня Кордильер, мелкие подробности не отвлекали, и меня переполняло сознание грандиозных размеров окружающих громад.
Из отдельных предметов, быть может, ничто не порождает такого изумления, как первая встреча с дикарем в его родной обстановке — встреча с человеком на самой низкой, самой варварской ступени его развития. Спешишь перенестись мыслью в глубь прошедших веков и вопрошаешь себя: неужели и наши прародичи были похожи на этих людей? — людей, у которых самые жесты и выражения лиц менее понятны нам, чем у домашних животных, людей, которые не обладают инстинктом этих животных и вместе с тем не могут, видимо, похвастать ни человеческим разумом, ни даже какими-нибудь навыками, обязанными своим происхождением разуму. Мне не верится, чтобы возможно было описать или изобразить различие между дикарем и цивилизованным человеком. Это то же самое, что разница между диким и прирученным животным, и наблюдать дикаря столь же интересно, как каждому интересно увидеть льва в его пустыне, тигра, терзающего свою добычу в джунглях, или носорога, бродящего по диким равнинам Африки.
Среди других замечательнейших зрелищ, какие мы наблюдали, можно отметить Южный Крест, Магеллановы Облака и другие созвездия южного полушария; водяной смерч; ледники, опускающиеся голубыми потоками льда и нависающие крутым обрывом над морем; лагунный остров, возведенный рифообразующими кораллами; действующий вулкан; губительные последствия сильного землетрясения. Эти последние явления были мне, быть может, особенно интересны ввиду их тесной связи с геологическим строением земли. Впрочем, землетрясение на всех должно производить чрезвычайно сильное впечатление: земля, на которую мы с раннего детства смотрели как на символ незыблемости, колеблется у нас под ногами, как тонкая корка, а глядя, как в один миг рушатся плоды трудов человека, мы чувствуем все ничтожество его хваленого могущества.
Говорят, что охота есть врожденное человеческое удовольствие — остаток инстинктивной страсти. Если это так, то, я уверен, и наслаждение жить на открытом воздухе, довольствуясь небом вместо крыши и землей вместо стола, — часть того же чувства, чувства дикаря, вернувшегося к своим первобытным нравам. Я неизменно с особенным удовольствием вспоминаю наши плавания на шлюпках и мои сухопутные поездки по неизведанным странам; такого восторга во мне не могли бы вызвать никакие картины цивилизованного мира. Я не сомневаюсь, что каждый путешественник должен помнить то яркое ощущение счастья, какое он испытал, впервые вдохнув в себя воздух чужой страны, где прежде редко бывал, а то и не ступал вовсе цивилизованный человек.