Король пепла

— Могу я высказаться? — спросил Эзра, который подошел к ним, заслышав крики Мэла.

Поскольку никто ему не ответил, темнокожий мужчина встал перед собранием послушников. Он откинул расшитый красными нитками капюшон и провел рукой по гладким седым волосам. Его опустошенное горем и пустыней лицо было словно высечено из черного кварца, пронзительно белые глаза словно проникали в души учеников.

Он, разумеется, рассказал о смерти своего сына, говорил он также и о его рождении и юности. Он описал оазис своего отца и свое вступление в орден Муэдзинов, ночи, проведенные в общении с Единорогом в сердце пустыни, то, как он изучал язык ветра песков и как наркотики открыли ему тайные дороги Волн через Ликорнию.

— Хотите вы того или нет, вы стали воинствующими монахами. По возрасту вы все мне годитесь в сыновья, и все вы чувствуете, что открывающийся перед вами путь отрицает все то, во что вы верили до сих пор. Соум был таким же. Он был воплощением грядущих перемен, поколения, желающего иного существования, чем отпущенное нам и нашим отцам, но в то же время ему было боязно шагнуть в сторону от борозды, проложенной Единорогами для нашего народа от Истока Времен.

У вас больше нет выбора. Вы можете отказаться от преданности вашему ордену и призванию. Тем не менее судьба, которой вы не желали, которой не хотел ни один из нас, сжала вас в тисках, и эта судьба требует, чтобы вы пожертвовали вашими желаниями, прежде чем вы пожертвуете жизнью.

Мы, ликорнийцы, готовы сражаться, мы ненавидим трусость и отрубаем руки дезертирам, чтобы все видели, что они отказались действовать. Я сам трус, так как покинул свою страну и народ, чтобы идти к вам на помощь, и я не строю иллюзий относительно участи, ожидающей меня по возвращении. Но в глубине души я знаю, что следовал велению Волн.

Если я здесь, среди вас, это благодаря Хранителю, благодаря Единорогу. Потому что Волны говорили с Единорогом, как говорят со всеми Хранителями всех земель. На лбу всех воинов должен быть написан один девиз, на всех знаменах, развевающихся над полем битвы, должен быть изображен один герб, так как это главное слово нашей битвы. Я не знаю, откуда оно появилось, но могу вам сказать…

Чувства переполнили муэдзина. Он сглотнул, прежде чем закончить свою речь:

— Я могу вам сказать, что этот девиз — горнило, где все еще горит душа Суома, моего сына…

Кто-то из фениксийцев позвал Коума, стоявшего у наковальни. Теперь, когда вновь прибывшие принялись за работу в кузнице, фениксийцы нуждались в помощи всех без исключения. Адаз привлек внимание Коума к происходившему в Зале Возрождения.

— Они ждут тебя! — воскликнул юный ликорниец.

— Иду!

Уже направляясь к черным металлическим урнам, Коум понял, что фениксийцы в конце концов приняли то, что говорил муэдзин, а затем принялись едва ли не прославлять его. Он не мог добиться большего.

Ибо каждый из собравшихся мог одновременно с Эзрой произнести последнюю фразу, тот девиз, о котором он говорил. Они знали, кто его придумал, и даже слышали девиз из его уст:

«Ни одна искра не должна погаснуть».

ГЛАВА 5

Анкила, седьмой город народа тарасков, с наступлением ночи погрузилась в глубокие бурные воды. Только Хранители-Тараски могли пересечь Эбеновое море, чтобы добраться до Пегасии. Ни один корабль не мог сравниться с прочностью и размерами Хранителей, которые могли смело бросить вызов морским течениям и ледяным ветрам.

В передней части города можно было различить выпуклый рельеф носа Тараска, заостренный чешуйчатый форштевень, упрямо разрезавший черные волны. Великолепие этого зрелища можно было оценить, находясь на вершине коралловых башен, возвышавшихся на черепе Тараска. Каждый вечер там устраивались изысканные ужины для узкого круга, где встречалась вся местная знать.

На террасе одной из башен шейистен Муцу допивал бокал вина. Удобно устроившись в широком кресле светлого дерева, он устало смотрел, как слуги в молчаливом танце убирают после вечернего пиршества. Над ним трепетала большая блестящая медуза, ее щупальца окружали навершие башни. Оплетая зубцы стен, они свешивались вдоль здания словно плющ и исчезали внизу, питаясь плотью Хранителя. Эта странная живая кровля освещала террасу бледным серебристым светом.

Муцу чувствовал себя здесь удобно, хотя и был не в настроении. Должность шейистена часто налагала на него куда больше обязанностей, чем он того желал. Иногда он жалел, что не пошел по стопам отца и не стал простым ремесленником в лавочке где-нибудь в квартале Снов. Однако ничто не смогло бы его заставить отказаться от своей мечты. Его юность была заключена в этом зале, отделявшем главную часть города от носовой. С тех пор как он переступил его порог, этот зал, где зародились все его амбиции, навсегда поселился в его кошмарах, возникавших вновь и вновь, стоило ему остаться наедине с Тараском.

Внезапный порыв ветра заставил медузу застонать. Муцу скривился и залпом допил бокал. Почему он все еще жалел о навсегда преданном призвании? С возрастом ужины, на которых он был обязан присутствовать, стали вызывать в нем глубокое пренебрежение.

— Ты просто жалеешь, что больше не можешь любить себе подобных, вот и все, — пробормотал он, аккуратно ставя бокал на край стола.

— Шейистен?

Слуге показалось, что его звали, и он явился, опустив глаза. Муцу разочарованно посмотрел на него из-под полуопущенных ресниц.

— Ничего, оставь меня, — пробормотал он.

Он отослал слугу раздраженным жестом и нехотя встал с кресла. Несмотря на тяжелые ежеутренние тренировки, он чувствовал, что его силы убывают, подточенные долгими ночными бдениями. С некоторых пор он начал иногда засыпать, и его призывали к порядку его товарищи.

Его взгляд задержался на форштевне города, вздымавшем брызги. Глаза Тараска освещали путь Анкилы оранжевым светом. Он любил этот свет, его медовые отблески, то, как он прогонял тени, высвечивая пену волн. Он распрямил плечи и вдохнул воздух открытого моря, чтобы взбодриться.

За его спиной вдруг раздались шаги.

— Мэтр шейистен!

Он узнал голос Оума, своего верного слуги. Он обернулся и нахмурил брови, заметив испуганное выражение его лица.

— Ну?

— Вас просят, господин. Как можно быстрее!

— Успокойся.

Приказ подействовал на подростка как удар кнута. Он застыл и, судорожно сжав руки, глухо добавил:

— Алтахума пробуждается.

Эти два слова произвели в Муцу радикальную перемену. Томность, овладевшая им после ужина, исчезла и уступила место холодной решимости. Эта смена настроения отразилась и на его лице. Оно побледнело, а его черты затвердели.

— Совет предупрежден? — сказал он с внезапной хрипотцой в голосе.

— Они уже в пути, мэтр.

— Я пойду один. А ты иди во дворец и жди моих указаний.

Шейистен начал спускаться по извилистым лестницам, ведущим к Алтахуме. Минуя коридоры, мостки, он шел, сжав губы, не глядя на воинов, открывавших перед ним тяжелые двери, защищавшие святилище верховного вождя.

Алтахума пробуждается… Эта фраза раздавалась в его сознании как похоронный звон, словно говоря, что все его страхи были обоснованы. Пробуждение Алтахумы сулило огромную опасность для Тараска и для всего города.

С мрачным видом он вошел в центральный ствол. Туда можно было проникнуть только через вершину, через круглую террасу со сферическим куполом, обрамленным пегасийскими витражами. В этой комнате, лишенной всяких украшений, находились тумы — элитная охрана, подчинявшаяся только верховному вождю. Несмотря на спешку, Муцу добровольно подвергся тщательному осмотру. Воины, непреклонные и молчаливые, всегда действовали одним и тем же способом. В то время как часть их оставалась в стороне, другая окружала посетителя. Когда тумы сомкнули круг, шейистен задрожал, почувствовав, как кинжалы касаются его тела, хотя он и привык к этому ритуалу. Чтобы позволить Муцу следовать дальше, тумы должны были несколько раз кольнуть его тело, это позволяло уловить малейший признак Харонии. Ему был знаком этот ритуал, основанный на учении, названном акупунктурой, о ценности которого он был хорошо осведомлен. Кинжалы, задействованные в ритуале, на самом деле представляли собой странную рыбью кость, тонкую как игла, зафиксированную в ладони воина. Он закрыл глаза и сосредоточился на том, что предстояло сделать, а иглы пронзали ткань его туники и протыкали кожу. Несколько раз ему приходилось сжимать губы, чтобы не вскрикнуть от боли. Обычно этот досмотр был безболезненным. Неловкость тумов выдавала их волнение.